Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— А я живу ради ребенка, — выпрямлялся Юрочка.

— Хорошо живешь. Думаешь, Ирке полезно на все это смотреть.

Эмма, приходя, помалкивала, или советовалась по конкретным, малым житейским делам. Получив совет, — хорошела, благодарила, и делала все наоборот.

Карла смущали все эти перипетии, давая советы, он чувствовал себя самодовольной скотиной, самозванным раввином, или парторгом. «Да кто я такой, в конце концов, чем я лучше Винограева! И дом этот, и кухня, все держится усилиями Танечки». И, спровадив домашних спать около часу ночи, — все оказались совами, — Карл сидел подолгу на кухне над листком бумаги, стараясь хоть как-нибудь оправдать свое существование.

Винограеву удалось-таки организовать еженедельные поэтические вечера в музее Лучшего поэта. И не то чтобы удалось, — он, как всегда, воевал с мельницами, — и директор, и «бабы», как он их называл, обрадовались этой идее.

Юрочка работал здесь первый год. После долгих поисков достойного места, после размытых обещаний чиновников и явных недоразумений вернулся он к ремеслу студенческих времен — скреб снег, посыпал тротуар солью, выгребал мусор. Так продолжалось несколько лет, зато теперь его неуемная общительность нашла, наконец, достойное применение — он водил по музею экскурсии, читал лекции, а его природная любовь к опрятности торжествовала: ходил он в костюме с иголочки, тщательно подбирал галстуки, ухаживал за седеющей своей бородкой.

До прихода в музей он не то чтобы не любил Маяковского, просто не знал его толком, и не интересовался, зато теперь личная жизнь «кормильца», случалось, отодвигала на задний план его собственную, и он прибегал в Карлу взволнованный, жаловаться на «эту суку Лиличку».

Чуть ли не первым поэтическим вечером в музее был вечер Алеши.

Поэт, в темном костюме, при галстуке, был неузнаваем. Небольшой, очень уютный зал амфитеатром вмещал человек сто двадцать. Карл озирался — все знакомые, полузабытые уже лица, многие из семинара Мастера.

Выступление Алеши совпало с выходом его последней, третьей книги, многие держали ее сейчас в руках, листали зачем-то, ждали автографа.

Книга вышла после большого перерыва. Мучительно долго, несколько лет, рукопись лежала неподвижно, затем неожиданно активизировался редактор, звонил, отговаривался нехваткой времени, или пил с Алешей коньяк и посмеивался над судьбой, кажется, своей тоже. Через некоторое время это ему надоело, и он быстро написал редакционное заключение, не погубив при этом ни одной мало-мальски серьезной строки.

Алеша волновался и был подчеркнуто невозмутим, читал тихо, заставляя зал прислушиваться, напрягаться, таить дыхание.

Карл знал почти все почти наизусть, но магия чтения, магия тишины заставляли его заново удивляться, мотать головой.

— Это из старых, а вот:

Юрочка был счастлив. Посидев в кабинете Светланы Евгеньевны, осторожно выпили сухого вина и, порадовавшись, разошлись. Юрочка с Карлом ехали вместе — почти соседи.

Винограев был возбужден, мечтал охватить своими вечерами всех от мала до велика, от маститых, достойных, разумеется, до чуть ли не Карла. Карл, утомленный, помалкивал: «Так еще кружка воды», — смеется Роза, когда надо накормить борщом лишнего, неучтенного человека.

— Я друзей на друзей не меняю, — горделиво произнес Винограев непонятные слова.

Друзья менялись этой осенью, мелькали перед глазами, как будние дни: не успел уехать Вова Лосев из Питера, как приехал из Гусь-Хрустального крупный, облизывающийся Утинский. Утинского сменил Митяй, пропадавший в нетях года полтора, сибирский Есенин, мучительно карабкающийся из первозданной тьмы на неверный свет московских бульваров, завернул с Кавказа в родную деревню, наколол маме дров и вернулся в Москву, полюбив за это время «Мендельштама».