Лолита Пий - Бабл-гам

Что было хорошо в Чехове, это что каждый находил в нем себя. Каждый — кроме Манон, которая за все время нон-съемок даже не заподозрила никаких аллюзий. Нет-нет, Манон принимала таблеточки, которые позволяли ей стоически переносить всеобщую травлю, играла плохо, пила слишком много, ругалась с Карениным, который ее на дух не переносил. Меня же начинала доставать доверчивость и покорность Манон. Каренин разбивал мегафон о ее голову? Она всего лишь требовала извинений. Я запрещал ей разговаривать с операторами и Костой; она смирялась и только спрашивала дрожащим голосом, можно ли ей хотя бы дружить с гримершей… По вечерам мы со всей нашей ублюдочной группой, Карениным II и Костой запирались в номере Каренина II, смотрели футбол и курили косяки, а Манон я говорил, что мы просматриваем отснятый материал. Она стенала: «Мне можно прийти?» — и я отвечал: «Невозможно, Каренин не хочет». Никакого материала не было. Она недовольно ворчала и ужинала в одиночестве или с гримершей на террасе отеля, накачиваясь «беллини». Каренин II, изобретавший по пакости в день, запрещал ей мыть голову. Она перестала мыть голову. Он заставлял ее разыгрывать сцены истерики, где ей полагалось орать, топать ногами и пускать слюни; она пускала слюни со всем возможным изяществом. Ее оскорбляли. Ей было ни жарко ни холодно. Именно во время нон-съемок она стала блекнуть, теперь она уже была ни на что не похожа, в часы отдыха сидела, уставившись в одну точку, с немного растерянным видом, от нее осталась одна тень. Как и было задумано. Все оказалось слишком просто, и когда я ощущал, как давит на меня бремя абсурдности происходящего, то уезжал со съемочной площадки и отправлялся в Рим, в Сикстинскую капеллу. А потом Коста застрелился из-за Манон, а она не усмотрела в этом никакого зловещего знака. Мы покинули Италию.

В следующие месяцы, пока якобы длился пост-продакшн, я не покладая рук трудился, подготавливая нон-промоушн. Из Нью-Йорка, куда я отправился разукрасить граффити дом, где жил Станислас, из Токио, где я объелся суши и Буддами (Манон, как престарелая американская мать семейства, непременно желала их посетить), из Дубая, Лос-Анджелеса, Стамбула, Лондона, с Лазурного берега я только и делал, что звонил, организуя до мельчайших деталей нон-рекламу, нон-прессу, нон-телевидение, я выбрал афишу фильма и заказал ее в тысяче экземпляров — моему фальшивомонетчику пришлось нанять десять человек себе в помощь, — я откупил автобусы, билборды и кинотеатры, а насчет тех, что не смог откупить, предупредил моих пиратов-расклейщиков, чтоб действовали оперативно, я проинструктировал статистов, которые должны были ходить за Манон по улицам и приставать к ней с просьбами дать автограф, я сочинил все персональные нон-интервью для каждого нон-журналиста, их я отобрал два десятка — голодающих нештатных репортеров, уволенных профессионалов, не слишком щепетильных студентов, все они покуда стажировались в Школе с двойником Ардиссона, которому я купил черный костюм и построил студию, похожую на настоящую, в каком-то гараже под Сен-Дени, — я забронировал конференц-залы, чуть не спятил, пытаясь вбить в моего богом посланного фальшивого Курта Кобейна три гитарных аккорда, но между его мозгом и пальцами как будто перегорела проводка, и хоть он твердил без конца, словно задумав свести меня с ума: «I can play, I can play, I can play», [31] «Я могу играть, могу играть, могу играть» (англ.). — я решил, что у него, видимо, амнезия, но я все-таки заставил его выучить наизусть всю его неканоническую биографию, одел, как полагается, поселил в «Плазе», объяснил, как работает джакузи, отправил к нему свою маникюршу, два месяца лез из кожи вон, а Манон тем временем стала решительно невыносимой. Когда мы были вместе, я запускал «Bullet with Butterfly Wings» на полную громкость, чтобы не слышать ее, чтобы забыть, что дышу одним с ней воздухом, между нами постоянно необходимы были Smashing Pumpkins , и то, что поначалу было всего лишь антропологическим опытом, лишь пактом, который я заключил с самим собой, стремлением художника довести до конца свое творение, начинало попахивать сведением счетов, и мне все труднее было представить финал моего нон-фильма без моря крови, и если я так усердствовал, чтобы устроить ей нон-промоушн столетия, то только потому, что знал: чем выше я вознесу эту дурищу, тем больнее ей будет падать, а упасть она должна больно, падать долго, головокружительно, в бездонную пропасть, и разбиться насмерть.