Лолита Пий - Бабл-гам

Не то чтобы мы жили плохо, мы жили в Париже, таскались по барам. Мы подбирали крохи, и нам этих крох хватало. Мы были словно в полутени, не совсем тут и не совсем там, недостаточно там, чтобы нам это не отравляло жизнь. Мы были Танталами, умиравшими от жажды в ванне с водой. Мы были фоном, нас не пускали на сцену, с трудом терпели за кулисами. Мы знали всех, нас не знал никто. Мы разносили сплетни, к которым не имели никакого отношения, читали между строк интервью, брали приступом двери частных вечеринок и без малейшего смущения, стоя, смотрели, как другие ужинают. Мы были случайными лицами на фотографиях такого-то, иногда наши имена появлялись мелким шрифтом в самом конце титров, у нас было на всех три сайта в интернете, мы были полузрители-полустатисты, вторые стражники на ролях без слов или сидели в зале — приятели капельдинерши, приятели диджея, планктон, светский сброд, периферия, касательная к окружности, — мы топтались у ограждения, ни внутри, ни снаружи, не хотели выходить и не могли войти. Не то чтобы нас было жалко, жалеть не за что: нас и не жалели, и уж тем более нам не завидовали. На самом деле на нас никто не смотрел. Мы были безликими, бесцветными, заурядными в мире, где заурядность — худшее преступление. Мы были никем, в том-то и заключалась драма.

Поэтому каждый вечер мы заваливались в один и тот же бар, где, пьянея от виски и сто раз слышанных рассказов о наших неудавшихся свершениях, мы перекраивали мир, выстраивали мир правильный, где бы каждому из нас нашлось место, ведь всем понятно, что докатились мы до такого не по своей вине, просто мир дурно устроен, а наши гигантские крылья мешают нам ходить, из колонок потихоньку несся «Мистер Жоржина» Лео Ферре, которого никто не слушал и, однако, все слышали, и все наши фразы начинались с «если бы» и спрягались в сослагательном наклонении.

Я больше не была одинока и сменила блуждания по своему низкому чердаку на еженощные попойки, Бетховена — на шум голосов и плаксивую французскую попсу, пустыню чувств — на пошлую доступность, уверенность, что в моей несчастной судьбе есть хотя бы нечто трагическое и неповторимое, — на убеждение, что я просто дура, одна из многих, неудачница, одна из многих, свой гнев — на летаргию и забвение, свое отражение в зеркале — на маску печального клоуна с потекшей тушью, на амплуа потасканной старухи у барной стойки, мысли о самоубийстве — на дрейф по воле волн.

В бар вошел Дерек с накрашенными девицами, уселся в углу, отдал пальто и заказал выпить. Потом рассеянно взглянул на другие столики, его взгляд остановился на мне, и Клер сказала: «Ой, это Дерек Делано, это Дерек Делано, вы видели, как он на меня смотрит !» Несколько секунд он разглядывал меня так, словно никогда не видел, а впрочем, он меня никогда и не видел, а потом отвел глаза, и почему мне должно быть не по фигу?

ДЕРЕК. По сути, я изобрел нон-кино. Это совсем новый жанр, целиком отвечающий нашей нигилистической эпохе, жанр, ставший весьма показательной иллюстрацией вырождения того конца века, чьим трудным ребенком я был, — конец цитаты. Нон-фильм — это прежде всего бюджет: нет денег — нет фильма, а значит, в широком смысле, нет и нон-фильма; затем сценарий, придуманный мною, создание параллельной реальности, декорации, конечно, натуральные, но все же декорации, целая армия статистов, и, наконец, глава проекта, т. е. режиссер. Режиссером был я, а Мирко, негодяй, был моим первым помощником, и была еще актриса, красивая, добрая, с пухлыми губами, этой актрисой была Манон.

Этим сходство с кино и ограничивалось, потому что характерная черта нон-фильма — отсутствие камер.

Нон-фильмы стоили не слишком дорого, потому что не было съемочной группы и оборудования, они недорого стоили, но и не приносили ровно ничего, поскольку не предназначались для зрителя. Нон-кино не знало проблемы денег, это было настоящее искусство.

Нон-фильмы не оставляли по себе никакого следа, они были летучими, как попперсы, неумолимыми, как жизнь. Здесь ставили на кон свою судьбу, и не было закрытых показов. Кончались нон-фильмы плохо.

Этот нон-фильм я назвал «Бабл-гам», потому что все в нем выглядело полым, розовым и липким: декорации, слова, чувства, сами персонажи, в том числе и я, были полыми, розовыми и липкими, готовыми лопнуть, и то, за чем они гонялись, все это вожделенное признание, вся эта вожделенная известность в эпоху, когда разворачивалось действие, тоже уже стало полым, розовым, банальным и недолговечным, как жалкий шарик из жвачки, который в конечном счете неизбежно лопается прямо вам в физиономию.