Лиззи Дорон: Почему ты не пришла до войны?

Такие привилегии, как разрешение приходить позже всех, она получила благодаря своему общественному положению. «Ее муж — большой адвокат, может, даже кандидат юридических наук», — поговаривали в квартале.

«Чего у Фанни всегда было не отнять, — доводилось мне слышать, — так это астма и любовник. Всю жизнь она мечтала о внешности и образовании, а получила внешность и любовь».

Любовники были у Фанни и прежде, и теперь.

— Ничего серьезного, просто желание продлить молодость, — говорили вокруг.

— Да и с мужем, — заявляла она сама, — ничего серьезного, просто желание создать видимость.

Но соседи, которые всегда лучше разбираются в подобных вещах, болтали, что муж нужен «для соседей и астмы». «Только с ним, — шептались за спиной у Фанни, — у нее случаются приступы».

Родив сына и назван его Пеером, «красавчиком», Фанни заставила всех поверить, что он не просто какой-то там мальчик, а Божье творение. Все свое время она тратила на покупку подарков для необыкновенного ребенка и непрерывные поиски врачей-специалистов, призванных установить, здоров ли мальчик, нормально ли протекает его развитие, не допущена ли, упаси Господь, какая-нибудь ошибка, которую необходимо исправить, прежде чем он вырастет.

Говорили, что на каждую стену в комнате обожаемого дитяти она повесила по зеркалу и заявила:

— Пусть мой сын всегда видит, как он прекрасен.

Последней участницей квартета была Гута, жена нашего раввина.

Гута обладала телом внушительных размеров. Любое, даже самое просторное, платье сидело на ней, как обтягивающее. Грудь у Гуты была огромная.

— Грудь Гуты, — подшучивали соседи, — приходит за полчаса до нее самой.

А туго повязанный на голове синий платок породил слухи о том, что в день, когда началась война, у Гуты повыпадали все волосы. Поэтому говорили, что жена раввина ходит в платке вовсе не из-за религиозных убеждений, а из-за лысины. Доказательств тому не было никаких, поскольку статус жены раввина обязывал Гуту носить платок всегда.

— Раньше, — сплетничали другие, — она была отнюдь не набожна, даже наоборот, жила в грехе, все потеряла, а на обломках выстроила то, что есть у нее сейчас.

Однажды соединившись с Богом, она больше не прерывала связи с Ним. Дом превратила в синагогу, мужа в раввина, а себя в жену раввина. Взяла на воспитание двух сирот — девочку, которую назвала Эмуной, «верой», и мальчика, которого назвала Гилелом, «хвалой». Люди не умолкали: «Никакое это не доброе деяние, просто Гута хотела скрыть, что бесплодна, и избежать расспросов, почему она не исполняет библейскую заповедь „Плодитесь и размножайтесь“».

В пять часов они вчетвером собирались у Елены на чашечку кофе.

Иногда к квартету присоединялись и другие гостьи. Я помню только номера. Произнося их имена, Боже правый, можно было язык сломать, гораздо легче удавалось запомнить номер, стоящий на руке. Дежуря на балконе или высовываясь из окна, я объявляла:

— К нам идет 546772!

Или:

— Пришел 94826.

Тогда Елена бледнела, и у нее прерывался пульс. Однако она брала себя в руки и говорила:

— Ты права, Элизабет, так мы не сможем забыть, да-да, так мы никогда не забудем.

Благодаря объявлению номеров она узнавала, сколько еще стульев надо принести и сколько воды вскипятить. Встречи устраивались раз в две недели — в одно и то же время, за одним и тем же столом и с одинаковым угощением.

Гостьи рассаживались вокруг нашего стола.

Закрытие окон служило им сигналом, после которого события разворачивались по привычному сценарию. Яркий дневной свет сменялся тусклой лампочкой и огнем поминальной свечи. Несколько солнечных лучей из последних сил порывались проникнуть в комнату, однако страх быть услышанными заказывал путь даже солнцу. Солнце и соседи намеренно исключались из числа посвященных.

Сцена была готова, тени пускались в пляс, все окутывал сумрак.

— Пора, — с неизменной торжественностью объявляла Елена, и разговор менял русло.

Открыв сумочку, Соша дрожащими руками один за другим доставала бумажные платочки и складывала их горсткой перед собой. Потом, как по мановению дирижерской палочки, издавала несколько горестных воплей. Голосить Соша всегда начинала с «горе, горе», потом плакала, потом подвывала «ой-ой-ой» и снова пускалась причитать «горе, горе, ой-ой-ой», и так до самого конца посиделок или до последнего платочка. Никогда Соша не говорила ничего другого, пока не вступала Итта: «Чума! Сучьи выродки! Курвы!»