О'Санчес: Я люблю время

– Да, но как я встречусь? И как догадаюсь? Это же невозможно, если я памяти лишусь?

– Почти невозможно. Вероятность близка к нулевой, а все же она есть. И все, и больше не торгуемся и не обсуждаем. Согласна ли ты?

– Да.

– Приступим к заклинанию?

– Прямо сейчас?

– А что тянуть? Секунды твои тикают и они теперь очень дорогие, сама понимаешь.

– Да. Да, начнем. Филечка. Я хочу тебя поцеловать, в последний раз. И ты меня. Умоляю тебя!

– Нет. Напомню: ты уйдешь, счастливая, а я останусь вспоминать, не будь эгоисткой. Телефон дай сюда, будь добра, на секундочку, я и ему память сотру…

– Хорошо, Филечка. Ты прав, но знай: в эти дорогие секунды я тебя все еще люблю и счастлива этим. – Света поклялась про себя, что она соберет в себе все силы и ничего не забудет, и никакое колдовство не помешает ей любить. – А что это за заклинание?

– Хм… Не далее, как вчера вечером, вернее ночью, ты мне читала наизусть стихотворение какой-то местной самочки.

– Она не самочка, а поэт, причем настоящий! И стихотворение это – мое любимое.

– Будь по-твоему, мне все равно. Ты поняла, как надо руку поставить, так, как я тебе про Лука говорил?

– Да.

– Вот и сделай… Да, правильно, это необходимо, чтобы заклинание сработало. Повернись ко мне спиной… Смотри во-он туда. Я стану у самой воды, а ты впереди, спиной ко мне. Встань и четко, громко, не сбиваясь, прочти его вслух. Это и будет моим заклинанием, очень крутым и немедленным. О, представляю, если бы кто-то смог услышать и повторить… Но оно – подарок, оно только для тебя, только тебе, поэтому никто не увидит, не услышит и не воспользуется… Не успеет последний звук стихотворения сего растаять в воздухе, как сбудется все затеянное мною… Нет. Не поворачивайся больше, не испытывай сердце мое, читай…

И стало тихо вокруг, и голос девушки, испуганный, мягкий и негромкий, окутал маленький кусочек берега, на котором стояла она, спиной к воде, ставшею Летой в этот летний миг.

Света сделала шаг вперед, еще два шага… Солнце по-прежнему было свободно от облаков и туч, но уже почти не грело – горизонтальные лучи его с большим трудом пробивались сквозь влагу и смог, до краев напитавшие многострадальный питерский воздух… Вдалеке, на западе, среди великого множества исторических и нечастых ничем не примечательных зданий, черным прямым когтем выделялся шпиль Инженерного замка. Почему черным?… Света помнила, что он должен быть оранжевым. Или зеленым?… Света вздрогнула и ладонями крест накрест погладила плечи.

Еще и лучше, что так получилось с работой: не век же в секретаршах сидеть. Самое верное средство успокоить нервы: никого не слышать, ни с кем не болтать, ни с Илонкой, ни с Татой, а просто погулять у воды, послушать волны. На зайчика посмотреть… И деньги… Да, надо, пора ехать домой, потому что дверь, по большому счету, никуда не годится, заходи и бери. Как же это она забыла, сколько денег перепало ей в результате этой последней операции?… Помнит только, что много. Она уже склеротик? Нет, это просто потому, что она извелась из-за этих событий с Арсением, с работой… Кошмар! И ноги болят, отходила за целый день, и плакать почему-то хочется… Но он ее первый бросил, на Илонку променял. А дома пусто и одиноко…

Настоящая любовь живет не дольше хомяка, иначе это уже порок сердца.

Удивляюсь я, все-таки, на нашу Светку: Филарет не почуял моего дальнего незримого присутствия, а простая девушка, никакими особыми талантами не отмеченная, – едва-едва не ощутила! Быть может, дело в том, что и я ей оказался не совсем безразличен, и мой человеческий образ затронул краешек ее сердца?… Если припомнить, я тоже был не просто возлюбленным, а и влюбленным! И это вполне оправданно и полезно, потому что, как я заметил, породить ребенка проще – ненамного, на какие-то проценты, все равно невероятно тяжело, но полегче – от женщины, в которую ты как бы влюблен. Цветы, улыбки, дорогие подарки и все такое…

Впрочем, сентиментальность для меня – из тех редких пороков, которым я не готов предаваться глубоко и надолго – ощутила и ощутила, было и прошло, началось и завершилось… Мечтать о прошлом – удел усталых, а я, что бы там ни воображала эта железяка с камушком, отнюдь не устал и очень скоро докажу это. Интересно, а кому я собрался это доказывать? Или чему? Ответ прост: прежде всего себе! Единственному и неповторимому, без кавычек и ироний. Но жаль… Жаль мне… Множество раз я листал, перелистывал и дочитывал до конца страницу, главу, книгу той или иной жизни своей – и каждый раз делал это, вздыхая об утраченном. И в этот раз будет так же, более того: сей раз – очень уж особенный, и скоро начинать. Но покамест, я расположился на самой вершине Инженерного замка и гордым оком своим озираю окрестности. Люблю панорамные виды. В полете – не совсем то: если на крыльях витаешь – досадуешь, что ощущения не вполне человеческие, своего рода – мезальянс впечатлений образуется; ежели на вертолете – грохот, запахи, тусклое оконце-иллюминатор, убожество… А вот со стационарной точки – любо-дорого: и круто, и по-человечески. Пару раз я взбирался на телебашню, – не понравилось, слишком урбанистично. Иногда выбирал шпиль Адмиралтейства, много раз на Исаакиевском куполе сиживал-стаивал, чаще же всего – верхом на моем любимом флюгере Петропавловского собора… А сегодня впервые выбрал шпиль Инженерного замка. Именно с него я и наблюдал, как Филарет творит, устами девушки, свое нехитрое заклинание и пятится, пятится в воду и растворяется в ней, чтобы вынырнуть где-нибудь э-э… В общем, путь он держит на Тибет, в свое логово, и пусть себе держит. Надо будет – достану, не спрячется, не ему со мной возможностями меряться. От меня никто не спрячется и ничто не уйдет, если я того пожелаю. А Светику и от меня подарок, для хохмы. Готов биться об заклад – да не с кем! – что она о моем подарке никогда не узнает и по простоте душевной даже не догадается, не отличит моего от Филаретова, что меня больше всего и прикалывает. Я безо всяких там рифм и бормотаний удваиваю ей срок «нестарения» и, вдобавок, еще вдвое замедляю процессы будущего старения. Но, поскольку заклинание вступает в силу немедленно, уже вступило, результаты будут таковы: три года, дарованные Филаретом и им же продленные, удвоенные, превращенные в шесть, прямо удвоенные мною, превращаются в двенадцать и вдвое продленные – становятся двадцатью четырьмя… Ого! Не слабо я размахнулся в щедрости своей! Причем – ни разу не целованный, в щечку не считать! Двадцать четыре года подряд она будет двадцатидвухлетней, а потом будет жить и поживать: четыре календарных года за год биологический… Чуть было сам не позавидовал… И все. И хватит рассусоливать. Нет, еще забегу наугад в ресторан, какой подвернется, поужинаю без водки – и в Пустой Питер, сразу, без дверей и прибамбасов, так надо! Тем более, что все нужное – при мне.