Жорж Перек - Человек, который спит

Ты почти никогда не выигрываешь. Порой ты мошенничаешь, чуть-чуть, изредка, все реже и реже. Тебе важен не выигрыш, ибо что может значить твоя победа; речь идет и не о том, что тебя могут оставить боги, ведь существует столько более легких способов заслужить их благосклонность. Однако ты играешь все чаще и чаще, все дольше и дольше, иногда весь вечер, иногда с самого утра или до самого утра, играешь даже не для того, уже не для того, чтобы убить время.

В этой игре есть нечто завораживающее, возможно еще более завораживающее, нежели круги воды под мостом, лабиринт трещин на потолке, почти прозрачные травинки, медленно проплывающие по поверхности твоей роговицы. В зависимости от места, от момента каждая карта несет с собой почти тревожную напряженность. Ты готовишь, разрушаешь, выстраиваешь, составляешь, вытягиваешь комбинацию за комбинацией: никчемное упражнение, бесцельное испытание, смехотворное упорядочивание. Сорок восемь карт приковывают тебя к твоей комнате, и ты, прикованный, чувствуешь себя почти счастливым, когда десятка оказывается на своем месте, а король не может подняться против тебя, или почти несчастным, когда все твои медленные расчеты приводят к одному и тому же безуспешному результату. Как если бы эта молчаливая одинокая стратегия определила твой единственный путь, стала единственным смыслом твоего бытия.

Ночь. С ревом проносятся редкие машины. В коридоре из крана капает вода. Твоего соседа не слышно; возможно, он уехал или умер. Ты лежишь, одетый, на кушетке, закинув руки за голову, согнув в коленях ноги. Ты закрываешь глаза. Ты их открываешь. Внутри твоего глаза или на поверхности твоей роговицы медленно сверху вниз проплывают, исчезают, внезапно появляются в центре, почти не изменяясь, вирусоподобные, микробообразные формы, диски или пузыри, травинки, скрученные подтеки, переплетение которых вырисовывает какое-то сказочное животное. Ты теряешь и вновь находишь их след; ты трешь глаза, а подтеки разбрызгиваются на множество капель.

Время проходит, тебя клонит в сон. Ты кладешь раскрытую книгу рядом, на кушетку. Все туманно, все гудит. Твое дыхание удивительно размеренно. Потенциально нереальная черная мушка открывает в лабиринте потолочных трещин неожиданную брешь.

Ты бродишь по улицам ночью, днем. Ты заходишь в маленькие кинотеатры, где стоит устойчивый запах моющих средств, ты ешь сэндвичи за стойкой, картошку фри из пакетиков, ты проходишь мимо аттракционов, ты играешь в электрический бильярд, ты заходишь в музеи, на рынки, на вокзалы, в публичные библиотеки, ты разглядываешь витрины антикварных лавок на улице Жакоб, стекольных мастерских на улице дю Паради, мебельных салонов на улице Фобур Сент-Антуан.

С течением часов, дней, недель, времен года ты от всего отвязываешься, от всего отрешаешься. Порой, чуть ли не в каком-то опьянении, ты обнаруживаешь, что свободен, ничто тебя не гнетет, ничто не вызывает у тебя приязни или неприязни. В этой жизни без трений и трепета — если не считать мгновений, зависших в результате раскладывания карт, выборочных звуков и образов — ты находишь почти совершенное завораживающее, а иногда даже переполняющее тебя счастье. Ты ощущаешь полный покой, ты ежесекундно чувствуешь себя оберегаемым и защищенным. Ты живешь за счастливой скобкой, в пустоте, заполненной обещаниями, от которых ты ничего не ждешь.

Ты — чист, прозрачен, невидим. Ты уже не существуешь: последовательность часов и дней, смена сезонов, течение времени переживаются тобой без радости и без грусти, без будущего и без прошлого; вот так, просто, очевидно, как вода, что капает из крана в коридоре, как шесть носков, что замочены в розовом пластмассовом тазу, как муха или устрица, как корова, как улитка, как ребенок, как старик, как крыса.

Порой мрак вырисовывает сначала неточную форму пикового туза: перед тобой точка, от которой разбегаются, расходятся две линии, после длинного виража возвращающиеся обратно.

Затем это океан, черное море, по которому ты плывешь, как если бы твой нос был выступом или, скорее, форштевнем гигантского пакетбота. Все черно. Причем это не ночь и не сумрак, но чернота всего мира, природно-черного, как на негативе фотографии, а белыми или, быть может, серыми оказываются лишь гребни, поднимающиеся при твоем проходе с каждой стороны носа, вдоль глаз, и, возможно, являющиеся бортами корабля, там, где раньше прорисовывался пиковый туз, словно прелюдия к этому кильватеру, белесому и волнистому разрезу, который ты, скользя по черной воде, оставляешь за собой. Со всех сторон тебя окружает вода, черное, неподвижное, невероятно плоское и даже не фосфоресцирующее море, однако тебе кажется, что ты смог бы обнаружить любую деталь, малейшее облачко, если бы было небо, мельчайший кусочек суши, если бы был горизонт. Но нет ничего, кроме моря, а ты весь — форштевень корабля, легко, тихо и плавно вырезающий глубокие белые борозды, подобно тому, как острие плуга вспахивает землю.