Эдуард Лимонов - Русское психо

Долгое время самая сильная критика существующей системы ценностей Западного мира исходила от революционных радикальных партий, от тех, кого принято было называть национал-социалистами и фашистами, но главным образом от левых партий социалистических и коммунистических. В связи со злодеяниями фашизма, истинными и мнимыми, к 1945 году с правых позиций критиковать Систему было некому — оппонентов просто уничтожили.

Вместе с падением коммунистической системы и падением КПСС в 1991 году прекратилась и критика слева. Десять лет уже, как в мире отсутствует оппозиционная Системе идеология. Более того, в книге «Другая Россия» в главе «Социализм-капитализм — сиамские близнецы», я пришёл к выводу, что на самом деле основной краеугольной камень социализма: вопрос, о том, кому принадлежат средства производства, сегодня настолько потерял смысл, что практически капитализм-социализм можно считать одной, в сущности, идеологией производства потребления. Принижающей человека до уровня механизма, обслуживающего механизмы. Как объяснение современного мира идеология капитализма/социализма (и марксистского социализма в частности) полностью устарела. Все выкладки г-на Маркса выглядят жалко старомодно, как пыльные кружевные салфетки на буфете у бабушки. (Сколько было затрачено трудов на то, чтобы вывязать их крючками, а девать их некуда! Буфеты не покупают и квартиры ими не обставляют).

Система с барабанным боем продолжает лихо функционировать при мерцании телевизора, но всё это, ей-Богу, потеряло смысл, — я имею в виду, что отсутствует философское или даже простое житейское обоснование — зачем так жить? Зачем доходить до уровня джентльмена, делающего вид, что не замечает идиотизма современной жизни: рекламы кошачьих консервов «Борис» — для активных кошек, всякой истошной хуеты, боевиков о полицейских и милиционерах, где полицейские и милиционеры наделены двумя-тремя гримасами из неисчерпаемой сокровищницы человеческих чувств.

Ей-Богу, начинаешь искренне жалеть о временах, когда угрюмые честные пролетарии швыряли булыжниками в зловещих слуг капитала. Тот мир был ближе к Шекспиру, Эсхилу, к трагедии человека. Поскольку человек трагичен, он неминуемо умрёт, почему его подымают на смех с кошачьими консервами или гладкошерстным уродом актёром, называемым Агент национальной безопасности?

Одновременно где-то в чулане Афганистана Америка втихаря смертным боем забивает каких-то людей, называемых «талибами», которые мне лично ничего плохого не сделали. (Которых та же Америка вооружила лет 15 назад, чтобы они убивали моих соотечественников.) Всё это: и Америка, убивающая талибов на окраине, и гладкий Кот из рекламного ролика — не объясняется в «Капитале». Это всё явления, которых при Марксе и его последователях даже и не было. Придя к этому выводу, я стал потихоньку объяснять какие-то явления современного мира сам. Появились книги «Дисциплинарный санаторий», «Убийство Часового», в голове складывалась до тюрьмы, но в тюрьме я её написал, книга «Другая Россия». Процесс размышления продолжается и в других моих книгах, в книге эссе «Контрольный выстрел» и в переписке с Пшеничниковым рождаются идеи, общие и частные. Какие-то куски идей умирают, или напротив — развиваются. Так, мне всегда нравился оскал сильного государства. А теперь я ношу в себе кощунственную мысль, что (как и город) — государство — это средневековая конструкция, репрессивная по сути своей. Что, может быть, ей место на выставке орудий пыток, рядом с гильотиной, гароттой и Железной Девой.

Я далёк от мысли, что один только я думаю смело. Вот я знаю, что Пшеничников думает. Из его 24-хстраничного письма я извлёк лишь несколько страниц. Он думает там вдалеке и делится со мной своими мыслями, высылая их из Анжеро-Судженска. За тюремным окном мерзко воняет тюремный мусор, его сгребают лопатами слышные, но невидимые зэка. Может быть как раз сегодня мне вручат письмо от Вадима.

Французские мои новые книги пахли типографской краской. Как машинным маслом или керосином. Они были жирные! Буквы и страницы жирные. Оставив меж страниц белый лист, можно было вынуть его с отпечатавшимся текстом. Книги пахли как примус. Я любил каждую новую книгу. Только во Франции у меня вышло 17 книг. Семнадцать!

Francais любили делать книги. Они не экономили. Бумага была толстая, вязкая, поля большие. Текст был размещён с удобным, разумным интервалом, шрифт был удобен как кресла. Единственная проблема, что всё это дебелое тело книги упруго не разделялось на страницы, стоило оставить его на момент, как книга захлопывалась. Читать нужно было обеими руками и иметь закладку, либо, оставляя книгу, переворачивать её спиной вверх. Как французская кухня — французская книга — шедевр. Снимаю шляпу, о французы!