Лутц Бассман - Орлы смердят

— Я иду внутри смерти, — внезапно подумал он. — Я иду внутри смерти, я иду в никуда.

Головная боль била по вискам. Его тошнило. В глазах помутнело, и возникло ощущение, что, смежив веки, он сумеет пересилить тошноту. Он снова закрыл глаза. Судорожно икнул, и его вырвало.

— Это от запахов, — подумал он.

Воздух можно было вдыхать, но в нем присутствовали гнусные трудноопределимые запахи. Запахи расплавленного металла, растопленных организмов, древнего огня, промасленного тряпья, доисторического тряпья, промасленного тряпья, пропитанного кровью, фекальной жижи, продуктов распада растений и животных, запахи факелов, живых факелов, мертвых факелов, полуживых преципитатов, запахи конечного торфяника, конечной сырой нефти, отравленной канализации, быстрорастворимой высушенной стали, химической накипи, окалины.

— Что я несу, — подумал он.

Он сел на край балки, которая выступала из груды спрессованного шлака. Металл был чуть податливый и излучал странное тепло. И, как ему показалось, немного прогибался под его весом.

Он обхватил голову, чтобы приручить боль, которая пронизывала мозг с каждым притоком крови.

— Чего это я вздумал сокрушаться о себе самом, — подумал он.

— Чего это я вздумал жаловаться на запахи, если там сгорела Мариама Кум, — подумал он.

Он вновь открыл глаза. Он находился в ложбине, откуда ему практически ничего не было видно. Окружающее распознавалось плохо, кроме куска металлической балки, на котором он сидел, обхватив голову, как это часто делали персонажи, которых писала Малика Дурадашвили в свой первый, наименее мрачный период. Здесь мы были очень далеки от изящных искусств, литературы и живописи, и очень далеки от любого художественного произведения, но в тот миг Гор-дон Кум действительно вспомнил о картине Малики Дурадашвили, об одной из сцен в черных тонах, посреди которой непонятные существа от ужаса вжимали головы в плечи, затыкали уши и кричали.

Гордон Кум не кричал.

Он рассматривал затвердевшую магму, которая образовывала вокруг него чтото вроде просторной комнаты, с очень серым, едва светлым небом сверху. Сам он, не раз падая и постоянно касаясь липкой пленки, покрывавшей большую часть поверхности, померк с головы до ног. Он посмотрел на руки, которые выглядели так, словно их окунули в смесь мазута и чернозема. Его ботинки превратились в огромные дегтярные калоши.

— Там сгорели Иво Кум, Сария Кум и Гурбал Кум, — подумал он.

В течение нескольких минут бессвязные мысли мучительно шевелились внутри его черепной коробки. Выделяемые руинами токсические испарения и радиационные излучения атаковали организм, меняли его и портили. Ему не удавалось ни на чем сконцентрироваться. Он немного переждал, и вдруг осознал, что во сне продолжает идти по ужасным останкам в сторону гетто, хотя до этого готовился рассказать нам, что делал в Олуджи и как выполнил свое задание. Должно быть, задремал или потерял сознание.

Он вновь открыл глаза. За это время он не прошел ни одного метра, не продвинулся лунатически в сторону гетто, он по-прежнему сидел на месте обвала, среди руин с загороженным и черным видом, который не открывался ни на что.

Его тошнило.

Он исторгнул несколько струек кровавой слюны.

Ему не удавалось собраться с мыслями.

Внутри него все портилось быстро.

— Там сгорела Мариама Кум, — подумал он. — Там или здесь.

Там сгорела Сария Кум.

Там сгорел Иво Кум.

Там сгорел Гурбал Кум.

Слова и образы в его голове шевелились медленно.

Он осознавал, что теряет силы, что наверняка не приблизился к месту, где погибли все, кого он любил, и уже никогда не приблизится к нему. Над ним было небо с густыми тучами, чернота которых становилась все более резкой, небо без птиц, гладкое и как будто окончательно неподвижное.

— Товарищи, — повторял он, — я должен отчитаться.

Он валялся среди шлака, не открывая глаз, даже когда опять кашлял и его рвало. От головной боли пропадало всякое желание вставать и продолжать жить. Он чувствовал на лице теплые осколки, на руках и под собой — неопределимые, вымазанные чем-то клейким куски непонятно чего, немного рыхлые, немного податливые поверхности, какие-то угольки. Все было теплым.

— Мой отчет, — подумал он. — Я его представлю.

— Я казнил Мюллера, — подумал он.

В этот момент рядом с ним тюкнулось что-то крохотное. Он открыл глаза и в метре от ноги заметил сгусток материи, похожий на фигурку из гудрона, скрюченную и неподвижную фигурку, которая по пояс увязла в черном месиве и не смогла из него выбраться. Напрягая воображение, можно было бы подумать, что она напоминает торс гомункула с расплющенной головой. Гордон Кум попытался напрячь воображение. Он чувствовал себя настолько безнадежно одиноким, что присутствие этой расплывчатой статуэтки тут же придало ему сил. Он набрался духу и направил на нее свой голос чревовещателя.