Пьер Пазолини - Шпана

Опять зарядил дождь, на небе громыхало. Кудрявый брел по мокрым, темным улицам и думал то об Альдуччо в больнице, то о двоих в камере. Рассуждая здраво, если их станут угощать оплеухами или мутузить мешками с песком, они как пить дать расколются, поэтому Кудрявый приготовился бродить всю ночь.

Светало. Над крышами домов клубились гонимые ветром облака; там, наверху, он, должно быть, гулял вольно, как в начале мира, а внизу мог разве что поиграть обрывком афиши на стене да пошуршать о тротуар или о трамвайные рельсы брошенной бумажкой.

Когда перед тобой расступаются дома на площадях и перекрестках или когда выйдешь на пустырь, где должно начаться строительство, но пока ничего еще нет, кроме сваленной в кучу арматуры да чахлых пучков травы, — в этих просветах можно увидеть все небо, испещренное тысячами облачков, маленьких, как пустулы. Облачка самых разных цветов и конфигураций: черные ракушки, желтоватые гребешки, синие бородки, красные плевочки, — спускаются вниз с невидимых остроконечных вершин многоэтажек на горизонте; не иначе, от лазурной и прозрачной полярной земли, посылает их огромная, холодная, белая туча, вся в завитках, похожая на чистилище.

Бледный, изможденный, едва-едва передвигая ноги, тащился Кудрявый на виа Таранто, где по утрам разворачивается небольшой рынок. Он проголодался, как собака, его пошатывало, и он уже не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Виа Таранто совсем рядом, но что ему там делать?.. Но когда наконец вышел на виа Таранто, она была пуста, как минное поле: жалюзи закрыты, темные фасады, вздымаются к небу, расчерченному многоцветьем фейерверка. Утренний ветерок выбеливает щеки, подсинивает носы, так что они становятся похожи на фенхель, время от времени встряхивает чахлые Деревья, погруженные в дрему на обочине улицы и вместе с фасадами тянущиеся к студеному небу. Но там, где прежде был рынок, на перекрестке с виа Монца, ни одного лотка-прилавка не осталось. Ни обрывка бумаги на земле, ни кочерыжки, ни скорлупки, ни раздавленного чесночного зубчика, — будто никогда и не было тут рынка, будто и не должно было быть.

— Ну и хрен с вами! — процедил Кудрявый и еще глубже засунул руки в карманы, так что ширинка свисала до колен. — Чтоб вы сдохли все!.. — добавил он сквозь стиснутые зубы, боясь от ярости сорваться на крик, и воровато огляделся. — Да и кто меня тут услышит?.. А хоть бы и услыхали, мне начхать!

От холода он дрожал, как заячий хвост. Фонари еще не погасли, но как-то разом потускнели; лившийся с неба свет стал блеклым и лепился ближе к стенам. Все — от привратников до служащих, от горничных до больших начальников — преспокойно спят за разноцветными жалюзи. Но вдруг в глубине улицы взвизгнули тормоза, да так резко, что их, наверно, было слышно у Сан-Джованни; а потом послышались звуки ударов, эхом огласивших весь рассветный квартал. Кудрявый неторопливо двинулся в ту сторону и вышел на пьяцца Ре-ди-Рома. Именно оттуда и доносился весь этот грохот. За деревцами, на мокрых черных клумбах, возле пустых скамеек остановился мусоровоз, и перед ним на тротуаре выстроился десяток бидонов, вокруг которых, закатав рукава и грязно ругаясь, толпились дворники. Вылез вихрастый водитель, прислонился к бамперу и — руки в брюки — слушал, о чем они толкуют. Губы его дрогнули в усмешке; в общем и целом ему было наплевать на эту дискуссию, но приятно передохнуть немного и послушать, что в мире делается.

— Чего ж ты его не позвал, выблядка этого? — вдруг сказал он свое веское слово, обернувшись к какому-то пареньку.

Тот порозовел, но ответил невозмутимо:

— Как не позвал — я его сто раз звал!

— Ну тогда, дети мои, что я могу вам сказать?.. — Водитель развел руками и повернулся к другим дворникам. — Сами думайте. — С этими словами он снова залез в кабину, развалился на сиденье и высунул ноги в окошко.

Дворники думали недолго: ну и ладно, не подали бак — вывалят мусор прямо в грузовик. Особенно ликовал один, чумазый как цыган, с приплюснутой мордой. Мало ли в Боргата-Гордиани и в Куадраро полуголодной шпаны, черт бы ее побрал, которая будет счастлива порыться в мусоре? Только свистни — в три часа утра встанут и за дворников всю работу сделают. Ведь им, беднягам, тоже поди несладко приходится — о том же свидетельствовали разгоревшиеся глаза Кудрявого, он уже и руки из карманов вытащил.

Беззубый дворник с черной как смоль бородой на фоне побелевшего от стужи лица и глазами Иисусика, в которых, несмотря на столь ранний час, уже появился пьяный блеск, ухмыльнувшись, сказал ему: