Михаил Кизилов - Капитан

— Вот таких леночков таскаю, сантиметров до сорока.

Я не поверил.

— Ну, наполовину, а хариусы, конечно, поменьше. Вот в этом омутке таскаю. Каждое утро…

Воды в омутке, где мы умывались, было мало, и я снова не поверил.

— Уху сейчас есть будем или вечером? — насмешливо спросил он. — С десяток сегодня натаскал. Когда я начинал в леспромхозе работать, вот на это самое место кета на нерест заходила! Да. Нету воды, нет и рыбы.

Женька смыл с лица мыло.

— А куда она подевалась? Вода и рыба?..

— Туда, куда все девается, — ответил он так, будто я в этом был главный виновник. — Лес вырубили, влагу нечем удерживать… Ты же знаешь, что влагу корни удерживают. Речки обмелели. Это, дружочек, теперь не тайга. Разве что для вас, таких, как ты, городских, — пахать.

— А ты себя здешним считаешь?

Он проигнорировал мой вопрос и сказал совсем о другом:

— Представляешь, превратности судьбы! За рубку леса мне грамоту дали, когда я вальщиком в леспромхозе работал. А в прошлом году — медаль «За трудовое отличие». За что? За то, что леспромхозовских гоняю — не придерживаются правил рубки леса, не думают о молодняке. Теперь я — лесничий.

Я понял, засмеялся:

— Это у Бидструпа карикатура есть: архитектору орден дали за строительство красивого здания, а пилоту за то, что он разбомбил его. Оба грудь выпячивают.

— Вот-вот, вечная тема для карикатуристов…

— А ты бы не бегал с места на место, — я вроде как пошутил.

Женька серьезно посмотрел мне в глаза:

— Понимаешь, смысл такой — всюду работать надо как следует. Вот мой закон.

— Ну есть же правила, наконец.

Женька вздохнул и посмотрел на меня как на глупого школьника:

— Правила? А кто их, эти правила, сочиняет? Если уж ты такой… сантименты разводишь, то я тебе популярно объясню: это как в школе: один спрашивает математику, и, хоть лопни, выше этого предмета нет, а другой, такой же убежденный в исключительности литературы, будет гнуть свои требования. — Он постучал себе ладонью по лбу: — Вот они где, все правила. Разум. Разум на рабочем месте, лесник ты или учитель… Когда я нагляделся на леспромхозовское варварство, ушел. Но я ушел — другой «дуб» пришел. Так вот.

Я хотел спорить, доказывая, что не все «дубы», как он выразился, но, взглянув на речушку, мелководно перекатывающуюся по камешкам, представил себе здесь полноводный поток с прозрачными струями, с рыбами, приснившимися мне на новом месте. Где же истина? И чем для меня плоха эта речка? Чем плоха для меня тайга? Вырубили кедры и вековые липы?

Во дворе под черемухой нас ждал накрытый стол. Столешницей служила круглая ясеневая плаха не меньше метра в диаметре. Вместо стульев — чурбаки.

— Жень, сколько же лет твоему столу?

— Что? О чем ты? — не понял он, сощурив вопросительно глаза.

— Да вот, плаха ясеневая вместо стола…

— А, ясенек… Триста лет. Это мы с Вальком не поленились, из тайги притрелевали. Из такого бурелома вытащили — о-ей. От старости упал, бурей своротило, а ведь рос, как колонна — мощный… Я плаху воском натираю, чтоб не сгнила под дождем и от жары чтоб не потрескалась! Мебель… — усмехнулся он. — Тут у нас редко, но еще попадаются такие вот долгожители. — Голос Женьки потеплел, плечи расправились. Забыты глобальные проблемы века и леспромхозовские мелкие дела. Но вдруг он поскучнел и грустно сказал: — На костях наших оседает висмут, стронций, свинец. Мы незаметно чахнем. Но думаешь отчего? Да оттого, что души наши давным-да-а-вно исчахли. А ведь человек мог бы летать, да. Я подсчитал: килограмм съеденной свинины прибавит и тебе килограмм собственного веса. А баранина в полтора раза тяжелее. Сколько ты уже съел? Тонну? Куда же тебе летать с таким балластом?

— А ты что, святым духом сыт?

— Я тонны на три, дружочек, увеличил свой вес. Тонны три меня отдаляет от полета… Ну найди выход, ты ж институт закончил. Неужель учился только, чтоб свою тонну съесть?

— Не знаю, Жень, не знаю…

— То-то, — сказал, словно точку поставил, Женька.

Мы пошли по узкой лесной дорожке от огорода, прогуляться немного. С одной стороны ее — приречные заросли ивняка, ольхи, клена, с другой — тянулась полоска мелкого леса. Дорога поросла глухой травой. Непросыхающие лужи в колеях — видно, здесь вывозили древесину — подернуты зеленой ряской, туда-сюда носился паучок-водомер. Над застоявшимися лужами повисла мошка. Тень от деревьев держалась по всему коридору дороги, а вдалеке, словно выплеснулась отсюда, — ярчайшая лазурь неба.