Ганс Носсак - Избранное

Если на дворе апрель, они дивятся каким-то желтеньким цветочкам, вдруг выглянувшим из-под кучи битого кирпича, бывшей некогда домом. Кто бы мог такое предугадать? Говорят, цветочки эти называются мать-и-мачеха, да разве дело в названии? А когда на дворе зима, все развалины покрыты снегом. Тоже жуткое зрелище, но все-таки…

Однако есть нечто похуже, чем крушение надежд немедленно заселить эту пустыню теми, кто ушел безвозвратно. Видимо, есть такие человеческие особи, которые не только не погибли при всеобщей катастрофе, не только выжили, как бы ее и не заметив, но даже приобрели большую весомость, чем прежде. Причем как раз те, которые и до нее были почти невыносимы. Правда, в то время распространяться о них было не принято; ведь они были наша плоть и кровь, и мы за них стыдились. Кроме того, казалось, что желать их смерти непорядочно, хотя в душе все признавали, что без них дышалось бы куда легче. И то, что именно все хорошее погибло, как теперь выясняется, а выжили, наоборот, лишь эти особи, или как там их еще называть (ибо я не решаюсь величать их людьми), которые теперь похваляются своей несокрушимостью, — это еще ужаснее, чем крушение мира.

Один ученый — правда, не медик — сказал мне: «Ничего удивительного, они просто намного жизнеспособнее». Будь проклята эта их жизнеспособность! Мне куда милее нежная жизнестойкость любимой женщины. И куда ценнее не менее хрупкая жизнестойкость господа бога, про которого все еще неизвестно, уцелел ли он сам. Но вместо них — повсюду эти существа, похваляющиеся своей живучестью и процветающие как никогда, ведь теперь никто не стоит у них поперек дороги.

Вот уже несколько месяцев не покидало меня смутное ощущение, что все обстоит именно так. Но я отгонял от себя эти мысли. Уговаривал себя: да ведь это же невозможно! Ты ошибаешься, ты считаешь так лишь потому, что тебе самому отнюдь не все удается, как хочется. А это удручает. Вот ведь другие-то только пожимают плечами. Значит, дела не так уж плохи, а то бы все стали бить тревогу. Потому что мы ведь должны сплотиться и опереться друг на друга, если хотим, чтобы жизнь вообще возродилась.

Но с тех пор, как я опять повстречал Клонца, я понял все. Можно пережить человеческие заблуждения или, если угодно, грехи, пережить убийства, войну, голод, мороз и смерть, все это понятно, и все равно до последней минуты останется возможность все поправить. Как бы это ни было ужасно, но все это ничто по сравнению с тем фактом, что Клонц еще жив.

Я приберегал упоминание о нем к концу. Все мне казалось, что удастся этого избежать. Да, видно, зря, придется рассказать все, как было. Когда я вновь встретил его, я воскликнул: «Игра не стоит свеч!»

Я перерыл ящики письменного стола. Но у нас из предосторожности отобрали оружие. Зачем я не погиб вместе со всеми, когда наш час пробил? Что ж, пистолет — не единственный способ наверстать упущенное.

Вот какие дела.

Подобные вещи не следует говорить вслух. Я знаю, как смешон тот, кто их говорит, но ничего не делает. И то, что, вероятно, половина уцелевших думает так, а я лишь высказываю эти мысли вслух, по сути, ничего не меняет. Я даже знаю, почему я их высказываю. Просто пытаюсь, говоря об этом, выдержать еще одну ночь или хотя бы еще один час. Тот ученый назвал бы это жизнеспособностью. Неужели так никто и не понимает, что эта пресловутая жизнеспособность всего лишь шаткая дощечка над пропастью? Что ж нам теперь — сбросить с себя, как балласт, все, что веками считалось благородным и честным, и положиться лишь на эту искорку жизни, которая тлеет и нас и никак не погаснет? Тогда мы все уподобимся Клонцу; поэтому я остаюсь при своем: игра не стоит свеч. За последние годы перед крушением мы куда как наловчились скрывать свой страх и, видя, что смерть косит людей вокруг, говорить: «Не имеет значения». Только очень проницательный и сторонний наблюдатель мог бы заметить, что кончик носа у нас при этом слегка бледнел и зубы чуть глубже вонзались в бескровную мякоть губы. Мы скрываем страх не для того, чтобы изобразить несокрушимую силу духа, а просто инстинктивно ощущаем, что стоит нам его проявить, как покатится волна повального страха, которую уже ничем не остановить. Но роль свою надо вести очень тонко, что требует больших усилий. Время от времени приходится даже изображать на лице печаль, ибо ничто так не вредит правдоподобию образа, как переигрыш. И если я, к примеру, увлекшись ненароком, вдруг начну проповедовать нечто возвышенное, то тут же сам себе подставлю ножку, чтобы кубарем скатиться с кафедры и рассмешить прихожан. Уж Клонц-то наверняка засмеется. И, потирая от удовольствия руки, подумает: хорошо живу, раз могу за свои деньги позволить себе вечерком такую забаву. И ему ни за что не понять, что излишняя напыщенность речи понадобилась мне лишь для того, чтобы скрыть дрожь в голосе. А сколь многие из нас прячутся за неприкосновенными формами рухнувшего прошлого.