Марианна Гончарова - Землетрясение в отдельно взятом дворе (сборник)

А я не могла — какое-то внутреннее сопротивление и надежда на справедливость взрослых и, наверное, гордыня — не знаю — не позволяли мне подчиниться ситуации и закрыть глаза из страха перед доносчиком Галаком.

И вот Она пришла в спальню. И Галак подскочил к ней, великовозрастной женщине с немалым опытом работы с детьми, и стал тыкать пальцем в меня и еще в нескольких детей, которые его, Галака, не испугались: «Вот Яворский не спал! И Ханчирова не спАла! И Векслер не спАла!»

И вот всех детей подняли и повели на полдник. И ябеду Галака подняли, погладили по головке и повели пить сок. А нас, нескольких нарушителей, оставили в полутемной спальне и выстроили в линеечку. И Она наклонялась к каждому и ритмично повторяла что-то программно-садиковое: «Я вам говорила или нет, говорила или нет, говорила спать или нет, а то накажу, говорила или нет?» Так монотонно, постепенно взвинчивая себя, она ходила вдоль нашей жалкой шеренгочки и шаркала-шаркала большими растоптанными грязно-оранжевыми шлепанцами, говорила все быстрей, все громче, все быстрей и громче-громче. Наконец она довела себя до нужного состояния и… больно отшлепала каждого из нас по попе — стянула трусы и отшлепала.

И та же гордыня не позволила мне открыть рот и сказать, что я лежала тихо и смотрела в потолок, а Галак прыгал по всей спальне и не давал спать даже тем, кто хотел уснуть.

Меня она била по попе как-то очень изощренно, задыхаясь и приговаривая: «Скажешь своей мамке, какая ты непослушная, скааааа-жешь своей мамке. — И добавила странное, что я помню и сейчас: — А то — вабше уж!»

Я как-то чуть раньше во дворе детсада вдруг подслушала разговор воспитателей — они ведь всегда собирались кружком и сплетничали. Про мою маму. Что она ходит в модном полупальто и шляпочке. И что она, конечно, немножко надменная, и дочка у нее заносчивая, ну так что ж — штучка-то приезжая, но ничего — она ж молодая, и милая, и очень вежливая. И стройная, как девочка. И эта самая Она злобно повторила за кем-то, кто наивно восхищался красотой моей мамы: «Как деееевачка… А разговаривает как… как… с прислугой».

— Это как это? — удивилась Елена Васильевна, моя воспитательница.

— Та непонятно ваабше, шо говорит. Будьте любезны, мойте руки… Вапше уж!

И вот эту самую глубоко затаенную неистовую дремучую злобу и зависть я почувствовала в тот момент, когда она меня остервенело лупила.

Я тогда не понимала, почему Она так себя вела, почему она чувствовала такое нервное возбуждение, когда шлепала именно меня, но интуитивно повела себя правильно — маме я ничего в тот день не сказала. Опять же из гордыни и какого-то внутреннего сопротивления.

И мама продолжала быть с ней вежливой, доброжелательной и отстраненной. Как с прислугой.

Маме я тогда ничего не сказала.

Она прочтет об этом только сейчас.

Вторым человеком, укрепившим мой дух, была первая учительница ЛП.

ЛП детей любила… беспощадно. Строгая, с седой прядью, она мне казалась очень старой, хотя наверняка была помоложе, чем я сейчас. Я помню, что у нее были плоские длинные пальцы. Как будто высушенные для гербария — такие плоские. И чистые-чистые, коротко остриженные ногти.

Мне обследовали глаза и закапывали атропином.

ЛП давала диктант. И я сказала, что не могу писать, мне не видно. А она закричала, такой у нее был скрипучий голос — старый голос: «Не ври, Гончарова!» (Что за мода у них была хлестать маленьких детей фамилиями.) И кинула мне на парту тетрадь для контрольных диктантов. Я была просто потрясена, что ЛП мне не поверила. Это вообще случилось впервые в моей жизни, что мне вдруг не поверили. Дома мне верили, друзья мне верили, я всем верила, а ЛП мне вдруг не поверила. И я стала писать под диктовку — на ощупь. Потом, когда мне выписали очки и действие атропина прошло, я увидела, как криво и страшно были написаны слова «Настя живет в деревне. У Насти во дворе гуси, куры и кролики. Настина мама работает в колхозе дояркой. Настина мама встает в пять часов утра».

— Хм, действительно, — скривив рот, сама себе пробормотала ЛП, разглядывая мои каракули, и, как будто оправдывая свою недоверчивость, вдруг раздраженно проворчала: — На каникулах надо это делать! Лечат они! Во время учебного года… Совсем уже!

А глазами Нади Д. никто не занимался. Она сидела на задней парте. И ей не видно было то, что другие пишут на доске. И она привставала и щурилась. Она жила в какой-то странной семье, где на нее никто не обращал внимания — она ходила в школу в мятом платье, кудлатая, без обязательных коричневых бантов. Когда Надя Д. в очередной раз привстала посмотреть на доску, заслуженная учительница, отличник народного образования ЛП крикнула раздраженно: