Джеймс Олдридж - Дело чести

До сих пор жизнь его была до такой степени слита с жизнью эскадрильи, что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было приятелей, да он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле Каира. Тренировался на «Харрикейнах», так как теперь ему предстояло вступить в эскадрилью «Харрикейнов». Летать было приятно, но это поддерживало в нем чувство угнетенности. Ведь это значило вернуться к прежнему, а ему не хватало товарищей по восьмидесятой эскадрилье, с которыми у него было взаимное понимание, ободрявшее его и поддерживавшее в нем присутствие духа.

Он забирался в «Харрикейн», стоящий на песке огромного аэропорта, и привычным движением заводил мотор. Ему нравилось сильное, бодрящее ощущение от сознания, что ты окружен металлом; у машины был холодный, внушительный вид. Ему нравилось мощное впечатление, которое она производила, и ее массивность по сравнению с «Гладиатором». Ему нравились ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал по крутым петлям и разворотам, которые возможны на «Гладиаторе». Он знал, что ему уже никогда не придется делать их. Летая на «Харрикейне», он все время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по сравнению с «Гладиатором». И потом он все время терял сознание. Это происходило с ним при каждом быстром развороте. Кроме того, он чувствовал онемение и боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение.

И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство его не покидало. Он не верил в самую войну. Он не верил в руководящую группу, которая, как он чувствовал, ведет дело к полному, безусловному провалу, совершенно не разбираясь в смысле происходящего. Эти люди подходили к войне по принципу: «Выйдет — хорошо, не выйдет — ничего не поделаешь». Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя. И ему необходимо было подтверждение со стороны, от окружающих, которые смотрели бы на дело так же, как он. Но он знал, что они смотрят иначе, и это увеличивало безвыходность.

Вернувшись однажды из очередного тренировочного полета, он медленно вылез из кабины и, прислонившись к фюзеляжу, стал ждать, пока монтер отстегивал его парашют. Он поглядел на монтера и вспомнил Макферсона, который так и застрял в Греции. Техник был приземистый лондонец с насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона. Облокотившись на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает парашют на крыло. Может быть, этот знает… И Квейль сделал ту самую ошибку, которую так боялся сделать.

— Вы были на Крите? — спросил он.

Монтер обернулся, удивленный, и отрицательно покачал головой.

— Нет, сэр, — ответил он. — Я ведь здесь недавно.

— А что вы об этом думаете?

— О Крите?

— Да.

Квейль понимал, что нарушает разделяющие их границы. Монтер поглядел на него, потом сказал:

— Была какая-то ошибка?

— Какая, по-вашему? — настаивал Квейль. Ему хотелось, чтобы монтер выразил его собственное мнение. Ему хотелось, чтобы это мнение было подтверждено и выражено в словах.

— Не знаю. Недостаточно снаряжения? — ответил монтер.

Квейль покачал головой. Это было не то, что требовалось. Не то, что он хотел услышать.

— Нет? — спросил техник.

Квейль опять невольно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Не только это. А как армия? Что вы думаете о ней?

— Немного неповоротлива, — ответил монтер. — Но надежная. Делает, что приказано.

Квейлю показалось, что он видит просвет.

— А как вы считаете: ей приказывают то, что надо?

Квейль понимал, что монтер боится быть откровенным с ним, и проклинал разделявшую их стену, которая мешает им искренно говорить друг с другом.

— Иногда и не то, — ответил монтер. — Бывает, что наверху тоже ошибаются, вроде нас.

Нет, подумал Квейль, это не то. Мне надо не это. Мне надо, чтобы был подведен общий итог и указан выход. Он кивнул монтеру, произнес какую-то вежливую фразу и побрел к казармам. Да, это было не то. Может быть, Елена поняла бы. Во всяком случае общую мысль она уловила бы. Господи боже, ведь между нами — вся эта проклятая война…

В таком состоянии он находился непрерывно. Когда шагал по улицам, направляясь в американское или английское консульство, или сидел в штабе, в Гарден-Сити, или в кино, которым теперь упивался и где проводил каждый вечер, сам не вполне понимая почему. Он знал только, что ему хочется, чтобы сеанс продолжался подольше и чтобы ему как можно дольше не надо было выходить на душную затемненную улицу. Все это никуда не годилось. Но это продолжалось весь период его тренировки на «Харрикейне» и бесплодных поисков Елены.