Павел Хюлле - Тайная вечеря

— Да у вас же есть сотовый, шеф. — Пан Здислав вопросительно поглядел в зеркальце. — Не работает? Дать вам мой?

Профессор Выбранский кивнул, но, когда водитель протянул ему свой мобильник, спросил недоуменно:

— Что это?

— Вы же спросили, можно ли позвонить по телефону.

— Ничего подобного.

— Порядок. — Пан Здислав отдернул руку. — Нет проблем.

Молча проехали еще пять метров. Выбранский понимал, что должен что-то сказать.

— Я устал. Никогда в жизни не чувствовал себя таким измочаленным. Чушь какая-то. — Он посмотрел в окно машины. — Мне бы хотелось уже лежать на кладбище. В смысле: чтоб ни о чем не думать. Ни о чем. Понимаешь? Решительно ни о чем. Полное отсутствие мыслей. Как у всех у нас до рождения.

Пан Здислав никогда не спорил с шефом. И хотя на этот раз очень удивился, сказал только:

— Ну конечно, я вас понимаю.

Тебе не кажется, что пора оставить их на проспекте Качинских, как я оставил доктора Леваду на обочине дороги? Я тоже имею право на усталость, а Ян Выбранский уже сильно меня утомил. Чувствую, что ты напишешь в ответ: «Откуда ты все это знаешь? Тебя ведь не было ни в Поганче, откуда выехал доктор Левада, ни в климатизированном „саабе“ Выбранского, ни — тем более — в шикарном заведении Урыневича?»

Это правда. Я — не всеведущий рассказчик. Но об одном я еще не упомянул: мой магнитофон записывал разговоры, которым — таков был мой первоначальный замысел — предстояло лечь в основу книги. Я встречался с каждым из двенадцати, однако до книги дело не дошло. В день вернисажа, когда в костеле Святого Иоанна собралась толпа народу, авангардики — о чем ты уже знаешь — облили холст кислотой. Когда я смотрел на лица Левады, Выбранского, Семашко, Бердо и остальных, на глазах меняющиеся до неузнаваемости под воздействием концентрированной кислоты, мне стало казаться, что ничего и не было — ни моих трудов, ни их изображений, да и вообще всей этой затеи.

Что я тогда почувствовал, о чем подумал? О том, что вот он — разгул демократии. Если бы Матеуш нарисовал свою Тайную вечерю на бетонной опоре моста через Вислу в стиле граффити (с обязательными репликами в пузырях типа: Fuck Jesus all the time; I’m son of the God; When I’m eating holy bread, I’ll never dead… [44] Насрать на Иисуса; Я — сын Божий; Съешь просфору — не будешь хворым (англ.) . ), ему был бы обеспечен грандиозный успех. Но он пошел следом за старыми мастерами — скажем, за Рогиром Ван дер Вейденом или Мемлингом, чем загодя обрек себя на поражение. Каббалистические и гностические символы, в его трактовке витающие вокруг рабби Иошуа бен Иосифа во время пасхальной трапезы, никого не смогли заинтересовать — картина удостоилась только одного: быть облитой кислотой.

Матеуша из костела увезли с инфарктом в больницу. Когда в той страшной сумятице носилки вставляли в «скорую», мне вспомнилось Евангелие от святого Иоанна. Да, много лет назад, в тот памятный вечер в СПАТИФе, мы обсуждали, почему именно он, любимый ученик Иисуса, который это Евангелие создал (или — как угодно знатокам — рассказал другому Иоанну, который его рассказ записал), почему он, человек, что ни говори, самый близкий Учителю, ни разу не упомянул о хлебе и вине? Неужели не важно было, как произошло установление таинства Причастия? Быть такого не может — у Марка, Матфея и Луки это центральный момент вечери. Иоанн, однако, посчитал более важным омовение ног ученикам, о чем, в свою очередь, ничего не сказано у других евангелистов. Так где же правда, спрашивали мы тогда. Нас интересовало искусство, а не теология. Пуссен, чьей картиной восхищался в Эдинбурге профессор Выбранский, явно был вдохновлен святым Иоанном. В трех остальных Евангелиях нет ни слова об уходе Иуды от трапезного стола. Только Иоанн сообщает, что предатель вышел, заканчивая этот знаменитый фрагмент фразой «а была ночь».

Быть может, Матеуш совершил ошибку? Если бы он неукоснительно следовал за Иоанном, то, возможно, не стал бы тратить несколько лет на картину, а за один вечер сотворил видеоинсталляцию. Представь себе забитый людьми костел, двенадцать бомжей, подобранных на вокзале, и художника, который, вооружившись тазом, губкой и тряпкой, омывает их покрытые язвами грязные вонючие ноги. Если б в завершение он наполнил водой двенадцать бутылок и, заткнув пробками, раздал в качестве артефактов публике, авангардикам нечего было бы обливать кислотой. Запечатленную на пленке, воспроизводимую da capo [45] С начала до конца (повторить) (итал., муз.). на мониторах вечерю по версии святого Иоанна возили бы по галереям. А если бы художник отпил глоток воды из этого таза, уже после омовения? Либо — рассмотрим более кощунственный вариант — перелил ее в кубок с надписью «Святой Грааль» и пустил по рядам собравшихся, чтоб те хотя бы омочили уста?