Доминик Ногез - Бальзамировщик - Жизнь одного маньяка

Во всяком случае, мое присутствие было желательно Бальзамировщику одновременно по двум причинам — во избежание насилия и в качестве свидетеля. И если бы не вмешался случай, то я, думаю, больше никогда в жизни не сказал бы ему ни слова. Этим «случаем» явилась вторая драма, о чем я уже упоминал выше. На этот раз жертвой стал он сам — по крайней мере, так мне тогда казалось. И мои мысли и чувства были в этом солидарны.

Для того чтобы понять, что случилось, нужно вернуться в последнее воскресенье октября. У меня в тот период началось что-то вроде депрессии, которая именно в этот день достигла апогея. Как всегда в подобных случаях, я мучительно страдал от того, что не знал, как убить время. К тому же надо было делать это чаще, чем обычно, потому что наступила зима. Я начал с того, что добрых полчаса бродил в пижаме по комнатам, переводя на час назад все часы — наручные, настенные и будильники, — какие только были в квартире. В какой-то момент меня оторвал от этого скучного занятия телефонный звонок, и я встрепенулся от радости, но она оказалась напрасной. Если бы это была… Я не стал снимать трубку, дожидаясь голоса на автоответчике, чтобы узнать, кто звонит. Но раздались лишь короткие гудки. Я растянулся прямо на ковре и пролежал так еще полчаса. Может быть, даже больше. На самом деле время словно перестало существовать, и вовсе незачем было брать на себя труд переводить все эти часы. Я застыл в состоянии отрешенного спокойствия и абсолютного нежелания делать что-либо, кроме как «быть здесь». Быть — как мебель, книги, белье, ковер, на котором я лежал. Без движения. Существовать незаметно, как травинка. Травинка, которая едва колышется — незаметно, почти невидимо, если только не подует ветер, — и никогда не пытается вырасти выше других травинок. Она живет лишь с одним-единственным желанием — таким скромным, что это даже скорее нежелание: проклюнуться в срок, достичь нужного роста и положенного цвета, ярко- или темно-зеленого — и basta. [134] Довольно (итал.) .

И вскоре после этого начать клониться к земле. В течение какого-то времени у меня было это нежное ощущение: я вырастал и склонялся одновременно. Если можно так выразиться, я был ничем. Ничем из ничего.

Из этого коматозного состояния меня около часу дня вывел голод (для моего желудка было по-прежнему два часа дня). После того как я проглотил в следующем порядке — точнее, в беспорядке — два-три малиновых йогурта, куриную ножку и салат, во мне проснулась жажда деятельности. Даже не переодевшись, я прямо в пижаме начал составлять карточку бармена из «Филлоксеры», Джеймса С., тридцати восьми лет, рожденного в Кламси (департамент Йонна) и т. д., но не продвинулся дальше графы о семейном положении: «холост». Это слово снова погрузило меня в состояние прострации. Но меня вывел из него внешний раздражитель: вой автомобильной сигнализации, донесшийся с улицы. За относительно короткое время я поднялся, побрился, принял душ, оделся, раскрыл красную папку с моими заметками «в первый раз» и… разделся и улегся в постель.

Хорошее начало дня, ничего не скажешь. К пяти вечера я нашел в себе силы включить телевизор. В Ираке в результате взрыва погибло двадцать человек, в Чечне… Я подумал о Мартене. Нет, историю нужно писать так, как это делал Гомер: тяжелыми стихами, в которых звенит оружие и льется кровь, а не в манере Басё, с его туманной дымкой и лунным светом. В тот день, когда ее можно будет писать в стиле хайку, настанет Царство Божие на Земле. Так что это неверный путь. Я выключил телевизор. Но легче мне от этого не стало — нечем было заняться, не на что смотреть, не с кем общаться. Потом день начал угасать. Свет уже был не такой резкий, и можно было выйти на улицу. Мне вдруг захотелось пойти в кино. Я снова оделся, взял велосипед и доехал до площади Аркебузы. В «Синема-Казино» показывали «Вторжение варваров» Дени Аркана. [135] Аркан, Дени (1941), канадский режиссер, сценарист. Был журналистом и политическим активистом. Славу Аркану принесла трилогия о закате эпохи буржуазных моральных и религиозных ценностей: «Закат американской империи», 1986 г., премия ФИПРЕССИ на МКФ в Канне, номинация на «Оскар», «Иисус из Монреаля», 1989 г., премия на МКФ в Канне и «Любовь и бренные останки», 1993 г. — Примеч. ред.

Я уже видел по телевизору рекламу этого фильма и подумал, что продолжение «Заката американской империи» — это может быть забавно. Оно и было забавно, но я плакал так, как никогда не плакал в кино. Это принесло мне некоторое облегчение. Я смотрел фильм как утешение. Ничего больше не происходило, но могло быть и еще хуже. Завещание образованного и умного режиссера, отчаявшегося в мире грядущего невежества, слегка разочаровывающее пособие по выживанию… Но была и другая причина. Я невольно подумал об Эглантине — не только из-за трогательной любовной истории (нежность, которая переживает все, включая смерть от рака), не только из-за спорной идеи о том, что нужно доставлять удовольствие тому, кого любишь, до самого конца… Но по самой простой и банальной причине: актриса, играющая юную наркоманку, была удивительно похожа на мою подругу — вплоть до манеры улыбаться в ответ на комплимент.