Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

«Так откуда у вас порошочек, мадам?» Говорю следователю устало: «Ночью, на кладбище Святого Джорджа получила из рук Анны Гибсон — дочери Ричарда Кромвеля, второго и последнего лорда-протектора Англии, Ирландии и Шотландии, внучки Оливера Кромвеля, первого лорда-протектора, убийцы, насильника и святоши, — умершей в тысяча семьсот двадцать шестом году и похороненной в одно дождливое промозглое утро в левом углу у стены, где и я со временем примостилась, будучи отосланной из Ньюгейта со странгуляционной бороздой вокруг шеи…» Следователь вопросительно смотрит на доктора, тот кивает ему с пониманием и, похлопывая меня по плечу, говорит: «Эти симптомы, сэр, давно описаны в психиатрии. Больной отождествляет себя с мифическим злом, находя в нем ту силу и красоту, которых лишен в жизни. Жизнь видится ему дряблой бесформенной массой, из которой он ищет выход в более привлекательное ненастоящее. А зло, сэр, всегда рельефнее и причудливее добра. Оно более театрально. Таким образом зло приобретает черты исключительности, возводится воспаленным сознанием в ранг, я бы сказал, искусства…» — «Попросту говоря, доктор, шизофрения?» — прерывает следователь, покашливая в кулак. «Что вы, любезный, — парирует врач. — Какая же это шизофрения? Наша больная считает, что мир материализуется из записанных на бумаге строчек. Поэтому все, что „взято на карандаш“, становится для нее овеществленным объектом, с которым она коммуницирует. Анна Гибсон, Элиза Феннинг, „другая жена мужа“ (для простоты забудем о белке) — не имагинация больного сознания, а побочный продукт тяги к прекращению автоматизма жизни, которое не может быть реализовано в границах единичного „я“». Следователь, приложив ладони к вискам, откидывается на спинку стула. «Больной, приписав себе потенциальное зло всего мира, стремится к созданию мифа конца, так как мифы начала уже не работают, поскольку утеряна связь человеческого с божественным».

«Однако, доктор, вы загнули, — сказал следователь, потирая пальцами лоб. — Вы хотите меня уверить, что это бедное существо, — он кивнул на меня, — стягивает на себя небывшее зло, расчищая ему дорогу в действительность? Увы, доктор, но вы ошибаетесь. В силу своей профессии я всегда имею дело со злом существующим, уже, простите, свершившимся…» — «Да что вы несете! — прервал его врач, нервно бряцая в карманах халата какими-то режущими металлическими инструментами. — Эти несчастные, попираемые „блюстителями закона“, нуждаются не в ваших „услугах“, а в медицинской помощи! Вот и наша больная с синдромом „топора и пера“!» — «Позвольте, — вскричал следователь, — но на каком основании любой преступный умысел вы рассматриваете как клиническую патологию?» Они начали спорить.

С утра в окно светит солнышко. Дали овсяную кашу. Каждый день меня навещают муж и белка. Приносят чай в термосе, который после их ухода я выливаю в уборную. От белки я узнаю последние новости. Вчера она прошла по улицам Лондона демонстрацией, требуя, чтобы, наряду с лисами, ей придали статус неприкасаемой. Сегодня объявлен состав нового кабинета министров. В Японии, где нас нет, прошло разрушительное цунами.

Муж выводит меня в больничный двор — так, чтобы немного развеяться. Садимся в тени платанов. Я в казенном халате и тапочках, другой одежды не разрешают, нечесаная и немытая. Муж обнимает меня за плечи и притягивает к себе, жар его тела ударяет в мое сердце. Свободной рукой он лезет в карман куртки и достает тот пистолет, нажимает на курок, из дула вырывается пламя, от которого он прикуривает. Он говорит, что прочитал и мои «Записки», и некоторые другие «произведения», и просит меня как можно меньше писать, иначе он нажалуется врачу, и у меня отнимут перо и бумагу. Про Анну Гибсон даже заикаться боюсь. Что же касается моих вопросов о белке, то муж оставляет их без ответа, — он похлопывает меня по руке и обещает, что все образуется.

Времени у меня теперь предостаточно. Не знаю куда девать. Помните, еще внучка Кромвеля говорила: чем больше его проходит, тем больше копится про запас. Кстати, и дед Андрей мне однажды сказал нечто подобное: чем больше отдашь, тем больше восполнится. Вот только не помню, по какому поводу. Чтобы не захлебнуться временем, я напросилась в помощницы к санитаркам. Для меня тряпка, ведро — как звук «боевой трубы» для цирковой лошади. Взялась за сквозной коридор длиною в больничное здание. Плесну из ведра воды и пошла водить тряпкой туда-сюда, наподобие бабки Прасковьи, пятясь враскорячку. Не знаю, сколько займет — сегодня, завтра, вчера. Когда закончу, немного передохну и допишу — ночью с фонариком под одеялом — последнюю недорассказанную историю, ведь я сама еще точно не знаю, что произошло с миссис Хамильтон. Придется «брать с потолка», усеянного больничными тусклыми лампами, как небосвод — звездами.