Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

«Вы все несете полную чушь! — раздалось из задних рядов. — Пропустите, господа, пожалуйста, пропустите!» Толпа расступилась, и я увидела джентльмена в костюме и бабочке.

«Вы несете полную чушь! — прокричал он надтреснутым голосом, напирая на предыдущих ораторов и вытесняя их из круга. — Человек рожден быть свободным! Он волен сидеть в любом выбранном для этого занятия месте! И никто — я настаиваю! — никто не может ему в этом препятствовать, приставая с вопросами о „позиции“! Человек имеет право сидеть просто так, ни для чего или для чего угодно!» Джентльмен схватился за сердце, расстегнул бабочку, которая вяло повисла, и вытер платком пот с лица. Толпа от неожиданности застыла, а потом, точно гром грянул, — и все стали орать, перекрикивая друг друга.

Я допила остывший кипяток с размоченными в нем сухарями и принялась слушать дальше.

«Вчера, — завопил джентльмен, перекрывая пчелиный рой голосов, — захожу в паб, беру полпинты пива, подсаживаюсь за столик к дамам с вопросом — „Could I?“. Седовласые ящерицы выражают неудовольствие, а мне от старых коряг ничего не надо, но все столики — заняты! Подбегает бармен, хватает меня за шкирку и вышвыривает на улицу. Поднимаюсь с тротуара, отряхиваюсь… А тот говорит, что хозяин не желает видеть меня nevermore , потому как по королевскому указу от 1536 года владелец любого публичного заведения имеет право мне отказать, не указывая причины!»

«Слушай, ты, давай побыстрее! Дай и другим высказаться!» — прокричали из задних рядов. Толпа всколыхнулась и широкой волной подалась вперед. Джентельмен сделал предостерегающий жест, призявая народ к спокойствию.

«Беру поезд на Чаринг-Кросс и, утомленный событиями, ложусь на сиденье и засыпаю. Меня будит кондуктор, этакий жлоб, абсолютно лишенный личности: „Вам плохо, сэр? Выпили? Сердце пошаливает? Помните ли название вашей станции?“ Он забросал меня пустыми вопросами, я не выдержал и говорю: „Засунь себе в жопу свой язык, если можно“. А он невозмутимо — свое: „Моим моральным долгом, сэр, является несение помощи нуждающимся…“. Я заорал: „Да не нуждаюсь я, дай мне поспать, дебил!“ А тот в ответ: „Ваша сонливость, сэр, вызывает беспокойство. У вас, полагаю, недиагностированный диабет, и я звоню в ‘скорую’…“. Уж тут я вскочил и — хряп хулигана по морде, тот копытами и накрылся, а я выпрыгнул на первой же станции».

Речь джентльмена записывали телевизионщики, радостно предвкушая, какую кучу говна они вывалят на правительство, обнародовав запись, и какие она может вызвать последствия, вплоть до скандала в правительстве и отставки целого кабинета. А я сидела и думала, как было бы хорошо, если бы меня прямо сейчас арестовали и заточили в крепость — лучше всего в Тауэр, где тишина и покой, нарушаемые разве что карканьем трехсотлетних, умудренных кровавой историей воронов. Меня начало клонить в сон.

«Когда я добрался до своей станции, — продолжал орать джентльмен у меня под ухом, — близились сумерки. Я зашел в магазин, чтобы купить немного еды на вечер. „Будьте любезны, — обратился я к продавцу в отделе деликатесов, — взвесьте мне этой великолепной на вид ветчинки, — я ткнул в хрустальное отполированное стекло, — граммов двести“. Продавец надвинул на брови колпак и улыбнулся. „В том-то и дело, сэр, — сказал он, — эта „ветчинка“, как вы изволили выразиться, великолепна только на вид, но в сущности она несъедобна. Я не смогу ее вам продать, так как вы мне, сэр, симпатичны. Что же касается остального ассортимента, то и он оставляет желать лучшего“. „Есть хочу, — резко обрезал я, — взвесьте, что прошено“. „Такому высокочтимому клиенту как вы, — мягко сказал продавец, — я буду вынужден отказать. Иначе вы бы могли подумать, что я — бесчестен“. Другого выхода у меня не было — я размахнулся и тростью разбил хрустальную ледяную гробницу. Завыла сирена, меня — во второй уже раз! — сбили с ног и защелкнули на запястьях наручники!» Оратор снова вытер платком пот с лица и расстегнул ворот рубашки. Толпа одобрительно загудела и принялась аплодировать, только непонятно было чему — разбитой витрине или наручникам.

«Стоп! Снято!» — закричал в рупор взмыленный режиссер, взмахнув рукой. Телевизионщики засуетились. Стали слезать с деревьев и ограждений, сворачивать кабель, убирать в черные ящики аппаратуру. Погасли прожекторы, перестали жужжать камеры. И тут я заснула. И снилось мне, что сквер опустел и белки мечутся по траве, собирая пивные банки и прочую дребедень, брошенную митингующими. Таких сокровищ они отродясь не видали. У белок горят глаза-пуговки и трясутся лапы. Они торопятся, хотя зачем, конкурентов у них нет — лисы, шипя на толпу и пятясь, ушли подземными коридорами, ведущими на соседнее со сквером кладбище, и там, среди старых гробниц, в тишине окопались.