Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

«Я ничего, ино держусь ничтоже сумняшеся. Ибо каждому воздастся должное, и разверзнутся небеса, но для вас то покрыто молчанием, — с раздражением говорит мне Илья. — Лежу тут денно и нощно в безмятежном счастливом уединении и помышляю о смерти, отечеству сопричастной». У Илюши на шее лопается большой багровый волдырь, обнажив нечто ветвистое, расположенное под кожей. Да я и сама сплошь в укусах, но регулярно сбиваю гнид нацеленными щелчками, а главное — без устали двигаюсь. Спать давно не могу. Ляжешь, а они так тебя загрызут, что очнешься обглоданной. У меня и ежик уже отрос, башка нестерпимо зудит, скальп сорвать хочется. А тут еще руку кромсают раскаленными ножницами. «Ну? — спрашиваю удивленно. — Про смерть еще понимаю, но про отечество? И как же смерть отечеству сопричастна?» Илья разворачивается в гробу, давя на ходу насекомых, и говорит с богословской яростью: «Духовник на мысль праведную навел, подтолкнул к размышлениям. Сидишь, говорит, на Руси, а что такая за сторона — и самому невдомек, того, чай, не ведаешь. И правильно, грит, ни к чему. Ты Русь не разумом, сердцем одним привечай. Она будто как смерть — сколько о ней ни думай, ничего путевого, братец, не выдумаешь. Всё тайна в ней остается, сокрытая, неразрешимая. Как в смерти черной потонешь, — одна душа, вытолкнутая, яко дерьмо, на поверхность объявится, — такмо и тут, с одной благой разницей — душа к Руси привязалася, на жертву ей отдалася. В жерновах отечества перемелется, не ты ей хозяин…» — «Постой, постой, — прерываю. Руку кромсают на части. Никогда вроде не плачу, а тут слезы градом идут, неизвестно откуда. — На жертву, прости, чему, если про Русь мы знать ничего не знаем и она положительно засекречена? А вдруг в невежестве навредим?» Илья обжигает меня гневным взором, поскабливая бока: «Что же касается недоброжелателей наших, ты, говорит, будь глух на их вражье многоголосье. Они лапшу на уши вешают, и, пока мозги тебе не засрут, нет им, сколопендрам, покоя». Это в меня черный камушек духовником-настоятелем брошен — по конкретному назначению. Илья повышает голос, доходит до истерических нот, злобно расчесываясь: «Внушали ль тебе, Флорентий, когда наши вороги да завистники, будто мы слово живое душим, будто волюшку попираем? Ну так знай, отрок Божий, эти россказни еси хуйня. Они се гнездятся, как вороны черные, в изуверском вражеском разумении. У нас, грит, внимай, слова не уронив, на все есть ручательства, — Илья делает паузу: — дарованные тебе, блин, просвещенной монархией».

Он триумфально приподнимается на локте, подставив кулак под голову, другой же рукой раздирает в свежую кровь обглоданную инсектами поясницу. А у меня ничего уже нет, я вся стала — рука. Будто не ладошка пробита, а сердце, и от него боль кругами расходится. «А кто же у нас монарх?» — спрашиваю, скривившись. Илья язвительно улыбается: «К провокациям вашим ино готов. У вас, сказывают, родственнички на островах обитаются…» От напряжения подставленный локоть дрожит, а потому и Илья, заходясь как бы от смеха, спазматически сотрясается. «Ну хорошо, оставим монарха. А „просвещенный“ он в чем? Скажи, ради Христа, умираю от нетерпения». Ильин локоть заламывается, и Илья ударяется виском об из-головную стенку гроба. «А в том, — говорит, налившись свинцом и потирая ляжкой о ляжку, — что вот таких, как ты, гнид ногтем защемляет, поелику вша едино есть вша, вредоносица искусительная. Ино и все, ничтоже сумняшеся, почнут тобой соблазняться, но знай же: не я, — Илья заметался в гробу, соскребая, откуда придется, присосавшихся насекомых. — Отец святой повторял, толпу вразумляя: „Блаженны нищие духом, вам говорю, что предпочли покойное рабство чреватой смятением вольнице… Спасены будут те, истинно предрекаю, что, сбросив бремя ответа, возложили на божьих терпивцев ношу доверия… Презренны же те срамотные, что в себялюбии самонадеянном огрызаются“…» — «Bien dit [36] Хорошо сказано (фр.). », — говорю, показывая большой, опухший до шара, палец. За стеной страшно хрипит Никита. Хрипит, словно полощет горло помоями. Бегу страдальца проведать, по дороге хватаю Ильин горшок, растворяю единственное незаколоченное окно, вываливаю содержимое… Странно, однако. На сугробах вижу следы, ведущие от старой избушки к выходу из нашего царства мертвых. Как будто Глаша, босая, по участку в панике пронеслась и скрылась в приоткрытых воротах. Нет, не может такого быть. Да, но следов давеча не было, я в точности знаю. Сама выходить боюсь, а попросить расследовать некого.