Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

«Почему вы так долго не звонили? Я о вас вспоминала…» Надел мое элегантное зеленое пальто с кушаком, кожаную польскую шапочку. Мутно, сыро. Институт «Растениеводства». Автобусная остановка. В Коми мороз. Минус 58! Бегу. За мной белый медведь. Та дверь. Нева седая. Шапка-боярышня. Простужена. Просидеть день в ледяном доме. Вольтер в кресле. «Что за мужчина, если нос картошкой или утиный!» Любит хищные, орлиные. Будет лечиться малиной, ноги греть. «Вот тот балкон!.. Выпью — увидите вы меня! Буду носиться, как бешеная!» Февраль. Звоню. Она температурит. Приеду с бутылкой и шубой — согревать. Ей пора к своим читателям в ледник. Ветер раскачивает снегиря на ветке, раздувая у него на груди алый пух. Надо что-то придумать. Так нельзя. Унесу ее куда-нибудь на скалистый остров, вихрем, как Черномор Людмилу. Она будет ходить в звериной шкуре и собирать себе плоды на пропитание, а еще меня проклинать на чем свет стоит. «Чего доброго, вы увлечете меня в грот, полный летучих мышей! — говорит она мне, смеясь. — Вам это скоро надоест, и вы станете мечтать о вашей покинутой пишущей машинке». В окне сереют сумерки этого февральского дня. Сорваться, что-то предпринять, изменить, совершить что-то немыслимое, какое-то безумие, добиться невозможного, лететь через весь город, кричать, стучать в эту ледяную дверь. Продолжаю сидеть. Тупо смотрю в окно: там тьма сгущается… Рига или Таллин. Арка, скульптуры, вазы, двор и ворота. Река, вечер. Массировал ей спину. Заплакала. Повезли настольную лампу на Садовую. Тротуар изрыт. Купили творогу. Она продрогла. Встретимся на остановке. Жизнь после смерти. Чернела рана. На грани таянья. Опять у «Растениеводства». Накрашена, шапочка. Рада гвоздикам. По Гривцова скользко, горбатый лед, в глазах черно. Вот и надо крепче держать ее за талию. Так ведь масленица! Там тепло, и людей мало. Читает «Манон Леско». Блины с грибами. Ее знакомую гадюка ужалила в ногу. Нет резиновой обуви. Маньяки на всех углах. Сузился круг. Шаляпин, Дарвин, Гаршин, Лесков. Нам в феврале не скучно. Швабра шурует у нас под лавкой. Они до семи. Закрываются. Нечего делать. Пошли, сударыня, вон. А там сырой снег во тьме повалил. Нам до Сенной. Ладони на поручне едут вниз. Едут вверх. Сумочку вырвали в проходном дворе. А что? Не трагедия? Ревнивый. Отелло. Увидит — обоих одной рукой придушит. Опять я затеряюсь в снегопаде. Буду кружить вокруг ее дома, вокруг ее девятого этажа, как вихрь, и взывать к ней, не давая ей спать всю ночь. Март. Завтра позвоню. Хочет приобрести участок, и я его возделаю. Будет жить со мной в шалаше. А то кто же мне кашу сварит? Читает «Тристана и Изольду». Ее дедушке девяносто лет, она бы с удовольствием к нему поехала, но где столько денег взять? Пишет письма, не забывает. «Если вы захотите, то позвоните в четверг, в половине второго, тогда и уточним». Помехи. Пропал голос. Светлый, голубой день, сосульки блестят. Там же. Рада ирису. Столик у окна. От двери дует. Любит орешки. В предыдущем рождении она была белкой. Комичная история: череп нашли у них в шкафу. Оригиналка ее сотрудница: то в троллейбусе подерется, то на кладбище на похоронах. Откровенничает с поперечным-встречным. О ее романах осведомлены все, вплоть до того, что делается у нее в постели, до интимных деталей. Чрезвычайно активна, бурнодеятельна, заставляет всех заниматься ее жизнью — от директора до уборщицы. К концу рабочего дня утомляет всех ужасно, все они, словно выжатые лимоны, она у них все силы, всю кровь высасывает, вампир какой-то! Вот готовый персонаж для моей повести, она с радостью мне дарит. На здоровье. Вокруг курят, галдеж, плешивые выпивохи. Она разгорелась от вина, глаза, лицо. Наши перчатки и шапки на подоконнике. Хоть отогреется у калорифера. «Гулять по парапету моста! Тоже мне — герой! — восклицает она раздраженно. — Бесцельно, бессмысленно. Над какой-то помойкой! Тупость и больше ничего!» Напрасно я пытаюсь оправдать возмутителя ее спокойствия. Она глядит на меня проницательно, в ее зрачках острые искорки: «Вы хотите стать героем? Хотите! По вашим глазам видно!» Ей весело. Она довольна. Уходим. Певец запел у нас за спиной, словно на прощанье: «Не повторяется такое никогда!» «Песня шестидесятых годов», — заметила она бесстрастно… «Ваш ирис завял на другой же день, и я его выбросила, — сообщает она мне через неделю. — А гвоздика стоит. Не знаю, что и думать. Героическое растение!» Пойдем покупать помаду. Хочет весной освежить себе губы. На Сенной капли летят. Без четверти пять! Опоздаю! Побежал. Надо на Гривцова, а я каким-то образом попал на Гражданскую улицу. Растяпа! В двух соснах! Спрашиваю у женщин: «Как мне попасть на Исаакиевскую площадь?» Показали: «Там Майорова, и направо». Пальто длинное, мешает, полы путаются. Вон — Николай на коне. Солнце, песок, куски льда. У мэрии митинг, знамена колышутся, громкоговоритель выкрикивает проклятия. Жидкая толпа… Идем к Невскому под блестящей завесой капель и струй. Читает Ирвинга Шоу, «Молодые львы». Она любит читать об этой войне, о Германии. Уже выбрала. Провела себе по запястью. Абрикосовый мазок. Не очень яркий, к весне, когда все делается ярче, пестрее. Положил пиджак рядом. Холодные у нее руки! Ледышки! Она опять потеряла кошелек, вытащили на рынке. Нельзя жить в одиночестве, одичаю. Вот у нее соседка — одна живет, с собачкой, только с собачкой и разговаривает, и вот — одичала, с ней страшно встречаться, не то, что ключи от квартиры у нее оставлять. Ее сын отказывается заходить за ключами к этой сумасшедшей. «Скоро вы будете совершать свои подвиги на огороде с лопатой в руках, — говорит она мне. — Долго я не увижу своего верного друга». В сумерках, через мостик, черно-маслянистая вода глядит огнями. «Я же предупреждала, что я — ведьма! Глаза-то зеленые, во тьме светятся, как у кошки. Ведьмовские!» На Черное море поедем. На чем? На велосипеде?