Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник)

Рядом нет ни Маруси, ни решки. Нет Веселого, с кем Даня сроднился. Сроднился, как в яслях — горшки по соседству, малютки держатся за руки: на ощупь, нутром, инстинктивно. Остались одни обрывки: тунгус Веселый, который любит свободу. Он любит сношаться, плодиться, множиться. Тунгус любит женщин, что в прошлой жизни латали шкуры, стегали покрышки для чума, шили посуду из бересты. Веселый живет наготове — чтит традицию предков влезать дымоходом, искать драгоценные камни. На все бараки один медпункт, одна фельдшерица. Одно лекарство от всех болезней — запрещенный антибиотик «Рэф». Такой способен очистить всё человечество, рафинировать от микробов, дистиллировать, выскоблить. Зеки становятся в очередь, ждут его. По пять-шесть часов с поносом и рвотой, с сорокоградусной температурой. Их примет поддатая фельдшерица Катя. Катя протянет пилюлю и выпалит вслед: «Всё имитируешь, скот!» В ненависти к Гиппократу, к Кате, в любви к скоту, к барачным микробам сойдутся Даня с тунгусом, и с первой же кизеловской холеры станут друг другу «семейниками».

Тут много «семейников», есть Рыжий с Махровым, есть Гога Безухий с Виталиком. Виталя из них самый семейный. Его и посадили, можно сказать, за бережность «очага». За то, что высвистнул с пятого этажа третьего лишнего из своей койки. Жена от него тут же ушла, на свиданки не приезжает. Писем она ему тоже не пишет, зато пишет теперь другая. Поджарая Ира с трехлетним дитем, мать-одиночка, пришлась ему очень кстати. Нашлась сама, посылать за ней не пришлось: за краткосрочным свиданием последовало длительное, за звонками — яркие фотокарточки. Когда Ире тяжко, она достает высокого и плечистого Виталика из поваренной книги и долго-долго, будто с иконой, с ним говорит. «А вот Виталик на фоне пальм, — знакомит Ира сына с будущим папой, который раскорячился на фоне ядовитых рисованных пальм. — Какие это деревья, сыночек?» — «Паймы», — отвечает ей сын. «Вот и мы с тобой к этим паймам поедем».

Казалось бы, ей уже восемьдесят, а она до сих пор собирает стекло. Она улыбается, ей тепло, всё потому, что пришло лето. И потому, что можно опять без варежек — бутылочки снова горячие и не кусаются, лежат на дне урны, поблескивают, собираются. Бутылочки крупные, и тоже, кажется, улыбаются. Тут же на лавке женщина задремала. Выцветшая, будто дремлет она так уже третье лето подряд. На голове у старухи опрятный платок, старуха льёт монотонную песню и старческим хрипом выводит: люблю, мол, женатого.

Дома ждет ее дочь, смотрит в глазок, ей нужны позарез деньги — заурядная поселковская летопись. Лишь бы старуха подольше жила, не разложилась вот так, прямо у мусорки, нищая, с песней во рту. Бог ее сохрани.

Сюда же вернулся и Даня после отсидки. Вернулся, стал отмечаться у Галочки. У участковой с синими волосами и похотливым водянистым голосом. Она вела прием по субботам. Томно приглашала войти и принять удобную позу. В этой же интонации читала лекцию детям о табаке. За невнимание платила вниманием. Но Дане уже было не до нее, он ежедневно протаптывал колею к Лизе и караулил ее с работы. Притащил дверь с помойки, уложил в траву под окно — и теперь у него свой парадный вход в Лизину кухню. Выглядит диковато, будто путь в преисподнюю, в землю к червям. Отворишь — и дороги назад не будет. Так и случилось.

Каждую ночь Лизу будили шаги. Металлический степ на подоконнике. Ритмичный толчок — форточка бьется в чечетке. Возня, копошение, треск. Заерзали, посторонились горшки — шаги уже на полу, сменяются поступью. И вот Даня снова спит рядом и смотрит какие-то сны. Наверное, видит Марусю. А вот Веселый, снова как наяву: печет «Муравейник». Мешает чёрные с серыми сухари, добавляет варенье, зовет это тортом. Да, это праздничный торт. Липкий, пахучий, уложенный горочкой. Совсем не тот, что был в день рождения Лизы, когда Даня привычно вошел и привычно разулся на кухне. Увидел вино — откупорил. Залпом сразился с третью бутылки, но ничего не почувствовал — букет остался на этикетке. Затем налил еще и еще, пока наконец всю не прикончил. Вторую он пил уже из горла, точно пил из сифона: брызги хлестали повсюду, плевали на скатерть и на пол. Стекались за воротник, меловую рубаху превращали в перевязочный бинт.

Затем Даня притянул к себе пузатую коробку и стал развязывать ленты. Запутался, быстро опомнился, сорвал украшения и взялся за дело. Надо было закончить вино и успеть расправиться с тортом. Чтоб не достались они врагу, чтоб Лиза не смогла скормить их вонючему любовнику, которого, по всему видно, сегодня ждала. Всё это походило на операцию, где кровожадный хирург Даня даже не воспользовался ножом, не говоря уж о скальпеле. Запустил всю ладонь и запястье в раскромсанное брюхо теплого еще пациента. Елозил до тех пор, пока не раздавил каждый орган, пока все мертвые потроха не остались лежать на скатерти. Захмелев спустя час, он свернулся калачиком и задремал. А Лиза ждала в этот день сына… Ночью она вернулась домой, не одна, с подругами. Уже вставив ключи в замок, она думала только о Дане. Наверняка он снова на полпути к ней, повис в запале где-нибудь в форточке. И наверняка, даже точно, послышится с улицы, а может, из кухни: «Прости, что не вовремя!» Он подарит охапку пухлых цветов и станет просить прощения: «Я идиот, днем не было денег…» Но, провернув ключ, совершив два резвых щелкающих оборота, Лиза снова била его всей душой. Больно колотила по щекам, швам на подбородке и шее, шрамам на самом темени. А Даня не закрывался. Он снова вернул свой покой: блаженно смотрел Лизе в глаза, преданно улыбался и в перерывах между ударами успевал шустро и кратко целовать ее в губы.