Эрленд Лу: Лучшая страна в мире

А что ты пишешь? — спрашивает Бим. Бим раздражает меня, все-то он спрашивает, все копает! Мне нужны тишина и покой, но если ему непременно надо знать — пожалуйста: я пишу про Финляндию, я делаю брошюру о Финляндии, это заказная работа, договорная работа, это мой заработок, я, как все, должен зарабатывать на жизнь, мне нужны деньги; не секрет, что я работаю на износ, но конечная цель — абсолютное молчание, и, чтобы достигнуть ее, надо пройти через множество испытаний; итак, это будет брошюра о Финляндии. Значит, ты много всего знаешь про Финляндию? — спрашивает Бим. Я почти ничего не знаю про Финляндию, говорю я, и тем не менее взялся сделать брошюру о Финляндии; конечно, это звучит странно, и это действительно странно, но попробуй найти что-то такое, что не было бы странным, и я тебя поглажу по головке, говорю я. Мама и папа знали одного человека, который сидел в тюрьме в Финляндии, говорит Бим. Тюрьма в Финляндии, отмечаю я мысленно, и мне нравится эта мысль, потому что в данный момент мне нравится все, что имеет отношение к Финляндии. Он был менеджером джаза из Карибского региона, говорит Бим, это был женский джаз, там было пять девушек и один парень, и все они, ну как тебе сказать, были не совсем… ну, в общем, они были черные; они выступали с концертами в Осло и Стокгольме, а потом отправились в Финляндию, но когда они плыли на пароме, там оказалась компания финнов с ротвейлерами, целый клуб собаководов, они возвращались после выставки в Швеции; финский клуб собаководов в Швеции, отмечаю я на память; они сидели в баре, продолжает Бим свой рассказ, и там кто-то что-то сказал, что другим не понравилось, кто-то полез с кулаками, завязалась драка, и дошло до того, что финны стали снимать намордники со своих ротвейлеров, тут прибежала охрана и запихала менеджера и музыкантов в камеры на самом дне трюма, а собачников отпустили, и менеджер подумал, что это ужасно несправедливо, по он считал, что утром, когда они прибудут па место, их выпустят, но их не выпустили, а, наоборот, отправили в карцер на трое суток, а после того как они отсидели там трое суток, их перевели в обычные камеры и продержали там еще семь суток, потом был суд, и джазистов оштрафовали, а менеджера оправдали, по к тому времени он успел отсидеть одиннадцать суток в финской тюрьме, и он говорил, что никак не чувствовал себя победителем, рассказывает Бим, и теперь Финляндия для него хуже чумы, и он говорит, что никогда больше туда не поедет, что это дрянная страна, где люди пугаются тех, кто от них отличается. Иначе говоря, это немного напоминает тебя и твоих приятелей, вставляю я. Да, в общем, похоже, соглашается Бим, немного подумав, только я от этого отошел. Но Торгрим и до сих пор такой. Торгрим — дрянная страна.

Хорошенький анекдотик про Финляндию, думаю я и беру его на заметку для будущего употребления, но в эту брошюру я его не вставлю, это же ясно как день, ясно, как солнечный свет. Ясно, как солнечный свет? Нет, так сказать нельзя, однако, невзирая ни на что, в брошюру это не войдет, поскольку такой пассаж, напротив, может служить блестящим примером того, что ни при каких обстоятельствах не годится для брошюры. Упоминания о ксенофобии, о том, что, выпив пива и поговорив с финскими собачниками, можно сесть в тюрьму на одиннадцать дней, никак не могут послужить приманкой для норвежских туристов, так что я благодарю Бима за его рассказ, но тут же прошу, чтобы он все-таки помолчал, потому что мне надо работать; я показываю ему на богатства, которые стоят у меня на книжной полке, и говорю, что он может читать все, что ему захочется, при условии, что он помолчит. Бим поплелся к книжной полке, а я опять засел за Финляндию; очутившись с глазу на глаз с Финляндией, мы мерим друг друга взглядом, выясняя, кто чего стоит, — это дуэль, мы становимся спиной друг к другу, отсчитываем десять шагов, одновременно оборачиваемся и оказываемся лицом к лицу — Финляндия со мной и я с Финляндией, в воздухе нарастает напряжение, психологический момент на уровне профессионального мастерства, каждый выжидает, когда выстрелит другой, я смотрю в глаза Финляндии, и Финляндия глядит мне в глаза, и я вижу озера, и леса, и меланхолию, и сауны, и все то финское, чего я совсем не знаю, но о чем слышал и читал и что я рассудку вопреки пытаюсь втиснуть в форму брошюры, а Финляндия видит… Да, в том-то и штука! Трудно сказать, что видит Финляндия, ведь это не я, а Финляндия видит, но ведь я — это я, и мне следовало бы знать, что во мне видит Финляндия, когда она на меня смотрит, но, похоже, я этого не знаю, и это меня пугает, слишком уж я неотчетливый, до того неотчетливый, что все во мне расплывается, я — растекаюсь, я — вода, я почти бесформенный, почти что лишенный свойств, свойств у меня совсем немного, да еще моя крошечная долька могущества СМИ, за которое я держусь обеими руками, потому что без него я — никто, и все это видит Финляндия, и мы выжидаем, и нервы напряжены до предела, и стоит тишина, но вот случилось, мы нажимаем па курок, невозможно сказать, кто сделал первое движение — я или Финляндия, настолько синхронно это происходит, невероятно синхронно, это такая синхронность, что о ней еще долго будут помнить, даже когда забудется все остальное, что было синхронным, и два выстрела раздаются одновременно, как один, и я поразил Финляндию прямо в лоб, а Финляндия в лоб поразила меня, и мы оба падаем замертво — мгновенная смерть, и никаких прощальных слов, даже ни одной прощальной мысли, и встреча со мной стала роковой для Финляндии, а встреча с Финляндией роковой для меня, и в этом даже нет ничего особенно грустного, потому что иначе быть не могло, так легли карты, так было заложено в природе вещей, и я признаюсь — я не понял Финляндии, но можно утешаться тем, что и Финляндия не понимала меня, для Финляндии я — загадка, точно так же как Финляндия — загадка для меня, но в Финляндии есть малые пташки, много-много малых птах, которых любят норвежцы, на этом я уже останавливался, а Финляндия — это гордиев узел, думаю я, вот если бы у меня был меч, я бы долго не раздумывал, я разрубил бы этот узел, как Александр Великий, и сделался бы царем Азии и Финляндии, я бы запросто разрубил узел, мне это раз плюнуть, но у кого же в наши дни может быть меч, у кого-то, наверное, есть, думаю я, скорее всего у сумасшедших коллекционеров, ну и пропади они пропадом.