Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов

«Сейчас дополнит: таких мы в коммунизм не возьмём», — подумал Иван. А поднапыжившийся парторг сказал:

— Они живут сегодняшним днём, как будто завтрашнего не хватит.

— Обучим! — опять подул на ладонь Лексютин. В нём говорили вера в шагистику и в своё личное обаяние: советскому генералу мало, чтобы его уважали-боялись, ему вынь да положь, чтобы ещё и любили.

— Не получится. Такие не поддаются, — отверг целебные свойства любви и муштры Гусяев. — Они сами лезут в учителя, — и на Ивана сощурился: — Зачем ты друзьям-кубинцам советовал сменять пушки на проституток? Они же верят каждому нашему слову. И результат — налицо!

— Да вы что, товарищи! — поразился такой увязке Иван, — на лешего проституткам пушка!?

— Зенитка, — горько поправил Лексютин. — Она, кстати, отлично понизу бьёт, мать её за ногу. Развернёшь, и хорош!

— Интересно, от кого качучам отстреливаться? — въедливо отшутился Иван, не принимая угрозы всерьёз. — Пушкой правительственный декрет не остановишь. Таксопарки, что ли, будут громить? Смешно!

— Пожалуйста! — кивком подарил знатока генералу Гусяев. — Он уже в курсе, — и на Ивана в упор уставился: — А если из нашей пушки по Команданте… Какие будут политические последствия, ну?

— Не будет последствий, чего вы придумываете, — рассердился Иван. — В Сталина же не стреляли… А для них он то же самое, если не лучше.

Дознаватели переглянулись, как бы уступая друг другу заледенелую после оттепели дорогу.

— Ты… вы что хотите этим сказать? — взялся прощупать на всякий случай Лексютин.

— Он намекает на Пинос [85] Остров Пинос — кубинские Соловки. , — ответил за Ивана парторг. — Я же говорил вам, товарищ генерал: человеку, для которого революция противоречит канализации, нельзя контактировать с населением.

— Ну да, им же сыр в масле наобещали, «морскую Швейцарию», — буркнул в сердцах генерал и, проговорку свою осознав, на Ивана накинулся:

— Кто разрешил тебе, офицеру, трахаться, когда я настрого бардак запретил? Это же… это же престиж родины, не говоря про триппер!

— Хорошее дело, — не к слову сказал Иван. — По-вашему, офицеру достойно лишь в Туркестанских песках да в Пинских болотах лежать? Окоп да бруствер ему перина, так что ли?

— Нет, он действительно не понимает, — поискал глазами сочувствия у Гусяева генерал. — Я про то, как гонореей вербуют, про выдачу за уколы военных тайн, а он про Туркмению, где морду тебе, кстати, — ткнул он пальцем в Ивана, — голову бы не расцарапали, а в момент оторвали и с родственников бы ещё калым потребовали.

«Буре был прав, — припомнил Иван. — Шпионство придумано, чтобы бдительность оправдать. А канализация — это работа Мёрзлого, уши бы ему оторвать…».

— Ну, тех, кто не понимает, мы тоже понимать не обязаны, — поднялся парторг, считая миссию свою завершённой. — Чуждые взгляды рождают чуждые настроения. Я думаю, двадцать четыре часа для беспартийного будет достаточно…

Глянул искоса на часы и удалился, оставив Лексютина в некоторой растерянности: хотя «чешская» армия и автономно держалась, но направляющая рука свой указательный палец никогда не сгибает, даже если впереди жидкий асфальт.

— И что же мне с тобой делать, а? — лжедружелюбно спросил генерал после краткой паузы. — Зенитку мы, конечно, отыщем и… и с переводчиками у меня зарез. Локаторщикам вообще не досталось, мда. Откуда кралю-то, хоть скажи, подцепил? Из «Пахаритос»?

С такой наводкой Ивану надо бы согласиться. Пускай зазорно, но всё-таки то народный конвейер, где просто физически не успевают клиента о чём-то спросить, тем паче тайну разведать. Да и выпивки там не дают, что тоже имеет значение — сухой язык прочнее держится за зубами. Однако Иван — нашёл время обидеться — выпалил:

— Да вы что!? Она девушка честная, из хорошей семьи.

— Ну, удружил, спасибо! — расстроился генерал. — Эх, Репнёв, и соврать-то для пользы дела не можешь. Верно Гусяев про тебя говорит: ты не наш человек, Репнёв! Снаряжайся в Москву…

— А Кузин? — нашёл было зацепку Иван. — Ему же без меня не управиться. И потом, с чего вдруг Москва стала прибежищем для ненаших? Где логика?

Лексютин закаменел лицом и убеждённо сказал:

— Язык погубит тебя, это точно. Сутки на сборы — вот и вся логика, она же практика, она же наука другим. Армейский прокол, лейтенант, равен потере девственности — он невосстановим! Двадцать четыре часа — и чтоб духу твоего не было.

Двадцать четыре часа, машина и конвоир изгнанникам предоставлялись, чтобы валюту истратить, под верёвку загрузить барахлом чемоданы. И такая по-слабка была гуманна. Во всяком случае, она смягчала гнев родственников. Ну, и на первых порах давала на родине распродажей кормиться, пока тебя после морального карантина, как Швейка, за идиота не посчитают и соответственно должность дадут.