Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов

Пока Иван размышлял, на крыльцо терема-теремка выпрыгнула служанка-мулаточка в накрахмаленной белой наколке. Постояла чуток, скривила конфетные губки ижицей и молча шмыгнула за дверь.

«Так, сейчас выйдет папаня с дробовиком и будет по-своему прав, — рассудил Иван. — Домовладельцам пролетарии в радость лишь когда они строят ему теремок и при этом не пьют, не зарятся селедочным глазом на дочку».

Папаня не объявился. То ли пыжей не сыскал, то ли опасался разделить участь бедного Тромпо. И долго бы Ивану ещё томиться, не подрули к дому санитарный пикап и не покажись из него работяга жданный, полезный — с баллоном в руках и противогазом на поясе. Из краткого опыта Иван уже знал, что этот пришелец сейчас привинтит к баллону шланг, напялит маску и станет дымом едучим выкуривать нечисть, кусачий гнус, что толк в кондишенах понимает и любит в комнатах охладиться перед тем как в «ночное» пойти. В момент дымления жильцы из дома бежали во двор. И не прошло и пяти минут, как в патио показались давешняя служанка, какая-то козеглазая женщина в кимоно и Ампарита с крохотным мопсом, немедля взявшимся Ивана облаять, пр-рр-рогнать.

Ничуть незваному гостю не удивившись, Ампарита передала поводок служанке и подошла к машине непринужденно, с ленцой, будто то был молочный фургон или доставщик почты. И записавшегося только что в пролы Ивана это смутило добавочно. А тут ещё мопсик не унимался, неистовствовал, как бы давая понять, что собачье чутьё сродни классовому, и что дрессуре он поддаётся не хуже людей. Оно ведь и правда так. Когда милейший Костенька-Котик в дом замминистра пролез, он моментально обучил тигрового дога при возгласе «враг народа!» валиться навзничь и закрывать в панике всепонимающие глаза, и только отбойный клич «партия — наш рулевой!» поднимал его в стойку и заставлял медалями напоказ побрякивать. Нет-нет, собака не просто друг человека, но и приспешник, забегающий иногда справа в учителя.

Не без труда распустив внутреннюю пружину, Иван, как и положено пролетарским писателям, начал с описания природы — посетовал на жарищу, совладать с коей может разве что бриз Варадеро, где на обласканных океаном песках шелест пенистых волн напоминает то ли шёпот официантов «Гаваны-Ривьеры» над ведёрком со льдом, то ли угасающий вздох «Клико» в золотистом бокале, вздох приятный для сеньориты, утомлённой слегка морскими купаниями и безобиднейшим променадом на скоростном «кадиллаке» по живописным окрестностям побережья…

Так говорил Иван.

А пёс в учительском тоне гавкал, надрывно предупреждал: «Тя-у, знаем мы, чем кончаются променады по живописностям с кобельком, да ещё с молодых лет бездомным, и потому гораздым управиться с пассией в Нескучном саду до подхода нерасторопной милиции. Р-р-ры, испытали мы на загривке этот угасающий вздох. Нам ли не знать, чем кончается шёпот, — гау-гау! Назовёт потом вовсе не сеньоритой — няф-няф! — и сбежит с первой попавшейся Мартой в Майами — тяф-тяф-тяф! И вообще — жара вовсе не повод, чтобы расстаться с невинностью — у-у-у-у-у…».

Конечно же, пёсик жутко перегибал и потому срывался, фальшивил. Упрощённый, агитационный, можно сказать, подход делал его тревогу недостоверной. Так что победа — возьмите на вооружение — осталась за человеком, пусть безбудочным, пусть неимущим, зато обученным убеждать в чём угодно себя и других.

С каждым словом шансы Ивана медленно, но повышались. А дымовой человек тем часом работу покончил и, не спросив стаканчик за вредность — гегемонизм и крик «Мы вкалываем!» ещё не успели попортить здесь труженика, — как-то с улыбкой, не означавшей «с вас причитается», с хозяевами попрощался.

Мопс и труженика на всякий случай облаял. А девушка-махаон вымолвила: «Bueno [69] Хорошо. », — и, кинув пёсику нараспев «Calle te! [70] Умолкни! » — упорхнула за купальником.

Ивану стало бы успокоиться, а он, пёсиком в глубине уязвлённый, забормотал:

— На жизнь хватает… лечусь бесплатно… и проездной в светлые дали… туда и обратно…

До Варадеро было сто миль, и он невольно себя к расспросам готовил, продолжал думать:

«Чёрт побери, недаром велят нам не оставаться наедине с иностранцами, не умеющими понять, что наша ценность, она же причина замкнутости, — это мечтания, завтрашнее без настоящего. С того и предъявляем повсюду свою «загадочность», гонор медного бессребренника. Ну, кто другой на инфантильный вопрос «Сколько вы стоите?» может эдаким штопором, по-чкаловски, выкрутиться: «Двести миллионов, кхм, людей», — не уточняя по скромности, почём у нас люди кучкой и порознь… А как иначе? — прикидывал на себя Иван. — Шевельнётся разве язык рассказать про Данилу, что умер счастливо от еды? В силах ли я, журналист-прима, признаться, что кукую на четырёх метрах в «Титанике», с чего мне и не в тягость заночевать, как это было за месяц до Кубы, в Белоярском доме приезжих? В извилинах у клошара, допустим, ещё уместится как-то эта ночлежка, где брюки надо под голову прятать, где всю ночь гремит домино, а утром радио гимном будит идти со снулыми уполномоченными в свинарник, где хряки тонут по пояс в жиже, и на замшелых хребтах их, будто на грядах, спасаются зачумлённые хомячки. Так мало того, эти невозмутимые уполномоченные (кем? в чем!?) сами месят чуть меньшую жижу по дороге на станцию и говорят, говорят, говорят о близости коммунизма и кукурузной подкормке, что выведет их к колбасе к двухтысячному… Такое может себе представить либо душевнобольной, либо соотечественник. Другим же всё это в небывальщину, в дикость, и, конечно, в вопрос: да стоит ли к колбасе через такие муки карабкаться? Не проще ли обойтись икрой, крабами, осетриной, которых у вас, судя по нашим прилавкам, девать некуда, как, впрочем, и некуда будет идти, когда колбасы достигнете. Аут!.. Нет, надену дымчатые очки и — уклончивость, и ещё раз уклончивость, — окончательно порешил Иван. — Да и зачем девушку загодя огорчать, когда «Критика Готской программы» уже добралась до острова, и все попутности предстоят, приложатся. Если что, отсмеюсь: «Коли космос нами достигнут, до остального и вовсе рукою подать!». Благо, денег на подтверждение сегодня хватит, даже останется».