Владимир Величко: Короче, Склифосовский! Судмедэксперты рассказывают

Я нерешительно посмотрел на начальника, на рюмку и… хватанул ее содержимое, как он и велел.

— А потом, этой ошибкой, Михаил, вы оказали следствию большую помощь! Предоставили убойное доказательство вины задержанного, хоть и непроизвольно, так?

Я ошарашенно воззрился на начальника:

— Я?.. Ошибкой?.. Помощь?

— Да, помощь, и существенную… Подумайте над этим. Додумаетесь, в чем она заключалась, — сообщите по телефону, а теперь — за работу. — И неторопливо выпил то, что плескалось в его рюмке…

Некоторое время все молчали, размышляя над последними словами Михаила, да и просто «переваривая» его рассказ. Затем Юра Осипов, так же молча, вроде как про себя, кивнул головой и задумчиво спросил:

— Значит, рассказываем самое запомнившееся, то, что «оставило неизгладимый след в душе»?

— Да нет, просто то, что сильнее всего… А вообще-то да, ты прав! Именно то, что оставило глубокий след. Хочешь донести до нас частичку своей души? — спросил Михаил.

— Ага! Только я рассказывать не мастак, — чуть заикаясь, сказал Юрка, — так что заранее прошу прощенья, если коряво получится…

— Ладно, переживем как-нибудь, рассказывай…

— Я вообще-то хочу рассказать не совсем о судебной медицине… Нет, конечно, и о ней, но больше о психологии и судьбе — так, наверное, будет правильно.

— Как же, как же, — снова встрял Сергей. — Психология у судебных медиков на первом месте. Ведь надо же установить психологический контакт с трупом, как же без этого? Ну типа: А позвольте, мы вас разденем… а вы не против, если я вот тот синячок сфоткаю… а если я разрезик вам срединный от сих и до сих сделаю?

Михаил при этих словах Сереги поставил кружку на стол и отвесил тому подзатыльник:

— На себе не показывай, салага! И не «синячок», а «кровоподтек», деревня!

— Не, ну в натуре, какая-то дедовщина сплошная, а не учеба… — начал было Бурков, но его перебил Юра:

— Эта грустная история случилась тоже в 80-х, только не в начале, а в их конце. Стояли первые числа июня, когда вся природа только расцвела и все вокруг было молодым, ярким и зеленым. Короче, жизнь бурлила. А в морге в то утро было затишье — всего один труп: молодой мужчина, чуть за тридцать. Не дожидаясь остановки поезда, выпрыгнул из вагона и, зацепившись за что-то плащом, угодил прямо под колеса. В итоге — полное разделение тела на уровне поясничных позвонков. Ну вскрыл его. Чуть позже подъехал следователь транспортной прокуратуры, чтобы прояснить кое-какие моменты исследования, и заодно рассказал, что после такой тяжеленной травмы этот парень жил не менее получаса и постоянно звал какую-то Марину, просто без остановки повторял: «Марина, Марина, Марина…»

— Ну да, как же… жил он полчаса, — не поверил я следаку, — ври больше! Да он умер еще тогда, когда первое колесо через него прокатилось, а последующие колеса катили уже через труп, вернее, через его останки!

— Первое колесо, говоришь, — пробормотал тот, копаясь в бумагах из папки, — на, читай!

И действительно, согласно пояснениям свидетелей травмирован мужчина в 19 часов 10 минут. «Скорая помощь» подкатила через пятнадцать минут. И фельдшер ввела ему в вену (нашла ведь!) два куба промедола, и в 19 часов 40 минут он вполне членораздельно сказал, кто он, где проживал и к кому приехал, а смерть фельдшер констатировала в машине «Скорой помощи» в 19.55!

— Да, велики твои возможности, Человек, — сказал я с удивлением. — Скажи кому — не поверят! Вот и отвечай потом на ваши вопросы о способности к активным и целенаправленным действиям после получения такой тяжелой травмы, — несколько озадаченно сказал я, возвращая следователю бумаги.

— Любопытный случай, — протянул Вадик Соколов, — есть о чем подумать и что вспомнить, когда следователи зададут такой вопрос! А вот у меня…

— Погодите, ребята, я же еще не все рассказал, это только самое начало, — оборвал Вадькины размышления Юра. — Дальше…

— …дальше, я так полагаю, должна быть нелюбимая Серегой психология, — улыбнулся Мишка.

— И судьба, — добавил Юра Осипов и, чуточку помолчав, продолжил рассказ.

— Остаток того дня прошел спокойно. Ни посетителей, ни ментов не было. Позанимались текущими делами и разошлись по домам.

На следующее утро у входа меня встретила заплаканная женщина в черном траурном платке — высокая, слегка полноватая блондинка. Наверное, красивая. Правда, слезы и гримаса горя искажали ее лицо до неузнаваемости. Встречаясь с таким нешуточным выражением горя, всегда стараешься как-то эти страдания облегчить, чем-то помочь, что-то сделать. Вот и я, когда она представилась женой того, вчерашнего, и попросила, чтоб я ее пустил посмотреть на мужа, я не смог ей отказать и пропустил в секционную, но с условием, что она тихо постоит и тихо уйдет. Женщина кивнула и, успокоившись, прошла в секционку. Там она действительно стояла и молча смотрела на бледное, без кровинки, лицо погибшего. Без слез, без плача, но при этом она так стиснула рукой мое предплечье, что на следующий день я обнаружил три характерных кровоподтека. А они у меня от таких воздействий не очень-то «охотно» образуются. И все бы ничего, все бы нормально было, но черт меня дернул рассказать ей, как, умирая, мужчина звал какую-то Марину, как он непрестанно твердил это имя. Она, услышав это, стала медленно оседать и, если бы я ее не подхватил, расшиблась бы о цементный пол. Пока я нес ее на руках, успел себя обматерить последними словами: ведь не пускаю же я в секционный зал посторонних, никогда не пускаю, а тут вдруг разрешил. Надо же? А вдруг что с сердцем, а вдруг помрет? Всяко ведь бывает!