Наталья Гвелесиани - Уходящие тихо

— Вот моя рука — видишь два шрама на ребре ладони — две полосы от лезвия бритвы — две зарубки на сердце? Так оставляет свои грустные следы любовь. Два Михаила было в проклятой моей жизни. Два "М" стало быть. И ты, Мишенька, третий. С М № 2 мы прожили месяц, с М № 1 вовсе не жили, только за руки держались. Благородные парни темнеют в моих руках. Как и всякий, кто, сделав ко мне шаг, делает и второй. Это почему-то вошло в систему. После первого шага люди становятся высокими, после второго — низкими. А потом они уходят. И как-то я поняла, что все они просто играют со мной. Ты захотел поиграть, да, Миша?…

— Замолчи, пожалуйста! Я жизнь положу, чтобы вырвать тебя от всех этих людишек. Да разве они умеют любить? Мы еще с тобой так возлюбим, так взлелеем друг дружку, что самим жутко станет. Не мучай меня, пожалуйста, словами. Давай порешим так: я зажмурюсь, а ты поцелуешь меня, если согласна. Только, чур, ничего не говори!..

Кружится за окном пакет. На ровном месте. В самом синем небушке. Зависая над ручищами антенн. Будто выбирает, куда упасть.

Не знаю как получилось, но мы поцеловались.

Дальнейшее помнится с паузами. Пауза — это когда пропустишь стаканчик и — хлоп на пол, раскинув руки, словно пуля тебя сразила, и ты хочешь перед смертью обнять Землю. Это когда пауз больше, чем листков в календаре, и каждая, оторвавшись, летит восвояси. Это когда, налетавшись, они валятся на тебя по одной как изжарившиеся в воздухе птицы.

Первой такой птицей был крик:

— Ах ты, хрен нечесаный! Разлегся на подносе, х… поросячий! А ну вали в постель, плесень моего сердца! Нет, ты скажи: у нас семья или бардак?! Дом, спрашиваю, здесь или вертеп?!

Кричала я. Потрясая шумовкой над бордовыми ушами Мишки, который, прикрывая грудью салат оливье за кухонным столом, с кем-то там перешептывался в глубоком сне.

Майя, стоя рядом, вразумляла:

— Ну, Ксена, он пока не слышит. Хватит натирать ему уши, ладно? Пойми: человек пьяный.

— П-ь-я-н-ы-й! Нажрался, скотина! Нам пьяницы не нужны! Является ночью с налитыми фарами: "Просыпайся, сучка, трахаться будем! Жена ты мне или нет?" А у самого полшестого…

— Неужели Миша так разговаривает?

— Не так еще. Припирает во второй раз. "Ксена" — кричит с порога. — Ты со всем городом перетрахалась, а я тебя спас".

Эта птица, чертыхнувшись, переворачивается в воздухе и — камнем в воду. На ее месте — другая. Но в ту же степь.

Вижу сидящего на краю постели Мишку — голого, дрожащего, со всклоченной шевелюрой и смертной тоской в васильковом взоре. Он просит отчаянно и жалобно:

— Признайся, Ксюша, ничего не будет. Ты поимела на Космодроме Виктора?

— Дурак, мы с ним давние товарищи.

— А почему вы тогда на остановке планы на будущее строили? Я ведь слышал.

— Да чтоб ты оглох!

— Было, говорю, или нет?

— Нет.

— А если подумать?

— А ты как хочешь: чтобы не было или чтобы было? Сходил бы лучше к соседям за чачинской. Боюсь, до утра не продержимся.

Линии на обоях скрещиваются, кружки вытягиваются в капли и стекают под магнитофон, где превращаются в голых индейцев. Среди них — отец: в плавках и с гантелей у плеча, которую ритмично выжимает толчковой правой. Вдруг отец заходит из темноты в спальню и это уже не шутка.

— А-а, Иисус Христос пришел.

— Да, я пришел за тобой.

Приподнявшись на локтях, я изо всех сил всматриваюсь, стараясь предупредить направление удара, но это вовсе не отцовское лицо. Это какая-то тетка беззастенчиво разглядывает меня всю.

— Простите, что я в ночнушке. Вы, наверное, Мишина сестра?

Его глаза, ей-Богу. Только черные и опрокинутые в свою натуру, откуда посматривают на белый свет благочинно и не без смекалки.

— Нет у него сестер. Я мама его.

— Ма-ма…

Будто неведомая сила срывает меня с пола и ставит на колени рядом с выключенным Мишиным телом.

— Простите, мама, мы только вчера поженились. Благословите, и — Христос нас не оставит. Простите, мама, грешница я великая!

— Значит, не пошутил. Телефонный звонок мне учинил среди ночи: "Я женился и теперь умираю. Привези скорее заначку". Так вы, значит, матерей уважаете. Что же я теперь начальству его скажу? Выгонят ведь, паршивца.

— А вы, мама, бутылку мне отдайте. Я его из ложечки выпою. А потом — ни-ни! Хотите, обижайтесь на меня, хотите — нет, а пить он не будет.

И, главное, никак не вспомнить ответа. Мишка потом говорил: "Мама нас в первый свой приход благословила". Но я ничего определенного сказать не могу. Чего не видела, того не знаю.