Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

— Я думаю: буду ли я бояться?

— Бояться?

— Это меня беспокоит.

Он решил, что она не понимает: лучше было бы поговорить с Матье или даже с Ивиш. Но тут была только она…

— Весь год будем читать в газетах: французы наступают под ураганным огнем, или что-то в этом роде. А я каждый раз буду думать: «Выдержу ли я такое?» Или буду спрашивать отпускников: «Тяжело там?» И они мне ответят: «Очень тяжело», и мне будет тошно. Тот-то весело будет!

Она засмеялась и невесело передразнила его:

— Потерпи, скоро узнаешь! Ну и что, глупенький, если ты и струсишь? Велика беда!

Он подумал: «Стоит ли с ней об этом говорить? Что она понимает?» Он зевнул и спросил:

— Тушим свет? Я хочу спать.

— Ладно, — согласилась Лола. — Поцелуй меня.

Он поцеловал ее и потушил свет. В эту минуту он ее ненавидел, он подумал: «Она меня любит только ради себя, иначе она бы поняла». Они все одинаковые, они делали вид, что слепы: они сделали из меня боевого петуха, быка-производителя, а теперь залепляют себе глаза, отец хочет, чтобы я получил диплом, а эта хочет заставить меня окопаться в тылу, потому что она когда-то спала с каким-то полковником. Вскоре он почувствовал, как пылающее голое тело навалилось ему на спину. «Еще целый год это тело всегда будет рядом со мной. Она пользуется мной», — подумал он, и ощутил себя жестким и непримиримым. Он сдвинулся в пространство между кроватью и стеной.

— Куда ты? — спросила Лола. — Куда ты? Ты упадешь на пол.

— Мне от тебя жарко.

Она, бормоча, отодвинулась. Один год. Один год сомневаться: трус ли я?; в течение года я буду бояться, что буду бояться. Он слышал ровное дыхание Лолы, она спала; затем ее тело снова скатилось на него; она не виновата, посреди матраца была впадина, но Борис вздрогнул от бешенства и отчаяния: «Она будет давить на меня до завтрашнего утра. О, мужчины! — подумал он. — Жить вместе с мужчинами, и у каждого — своя койка». Вдруг у него началось нечто вроде головокружения, у него были открытые, устремленные в темноту глаза, и ледяная дрожь пробежала по его потной спине: он вдруг понял, что решил завтра же записаться добровольцем.

Открылась дверь, в ночной рубашке и косынке на голове появилась госпожа Бирненшатц.

— Гюстав! — позвала она, перекрикивая шум радиоприемника. — Умоляю, иди спать.

— Спи, спи, — сказал Бирненшатц, — не беспокойся обо мне.

— Но я не могу уснуть, если ты не лег.

— Ты же видишь, что я кое-что слушаю! — раздраженно дернул он плечом.

— Но что? — спросила она. — Почему ты все время крутишь это проклятое радио? В конце концов, соседи начнут жаловаться. Чего ты ждешь?

Бирненшатц повернулся к ней и сильно схватил ее за локти.

— Держу пари, что все это блеф, — сказал он. — Держу пари, что ночью будет опровержение.

— Но что? — растерянно переспросила она. — О чем ты говоришь?

Он сделал ей знак замолчать. У диктора был спокойный и степенный голос:

«Авторитетные источники в Берлине опровергают все сообщения, которые появились за границей: прежде всего, об ультиматуме, который якобы был адресован Чехословакии Германией с последним сроком сегодня в четырнадцать часов, и кроме того, о так называемой всеобщей мобилизации, которая должна быть объявлена после названного срока».

— Слушай! — закричал Бирненшатц. — Слушай! «Полагают, что эти новости могут только способствовать панике и военному психозу.

Опровергается также заявление, якобы сделанное министром Геббельсом иностранной газете об этом же сроке, ибо доктор Геббельс за последние несколько недель не видел и не принимал ни одного иностранного журналиста».

Бирненшатц еще немного послушал, но голос умолк. Тогда он сделал тур вальса с госпожой Бирненшатц, крича:

— Я тебе говорил! Я же тебе говорил, они пошли на попятную, эти трусы пошли на попятную. Войны не будет, Катрин, войны не будет, и нацистам крышка!

Свет. Четыре стены вдруг возникли между Матье и ночью. Он приподнялся на руках и посмотрел на спокойное лицо Ирен: нагота этого женского тела поднялась до лица, тело забрало его, как природа забирает заброшенные сады; Матье больше не мог отделить его от круглых плечей, маленьких острых грудей, это был просто цветок плоти, мирный и смутный.

— Вас не было скучно? — спросила она.

— Скучно?

— Некоторые считают меня скучной, потому что я не очень активна. Однажды один тип так истомился со мной, что утром ушел и больше не появлялся.

— Я не томился скукой, — сказал Матье. Она легким пальцем провела по его шее: