Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

В завершение Софья Андреевна подпустила шпильку, больше похожую на занозу: «Но жаль, что своих детей ты мало полюбил; если б они были крестьянкины дети, тогда было бы другое».

В начале 1887 года Лев Николаевич слегка отмяк.«Он очень переменился, — записала Софья Андреевна в дневнике 6 марта 1887 года, — спокойно и добродушно смотрит на все. Принимает участие в игре в винт, садится опять за фортепьяно и не приходит в отчаяние от городской жизни».

Весной 1888 года Софья Андреевна родила последнего, тринадцатого по счету ребенка, которого назвали Иваном. Несколькими днями позже счастливый шестидесятилетний отец ушел пешком из Москвы в Ясную Поляну. Жена в первом же письме поделилась беспокойством по поводу новорожденного, который плохо брал грудь и оттого выглядел истощенным, на что Лев Николаевич беспечно ответил: «Не скучай ты, голубушка, об Иване и не тревожь себя мыслями. Дал Бог ребеночка, даст ему и пищу... Мне так хорошо, легко и просто и любовно с тобой, так и тебе, надеюсь...»

Отношение его к детям, как и его отношения с детьми, всегда были непростыми и оставляли желать лучшего.

Льва Николаевича очень раздражало то, что его старшие сыновья не разделяли его взглядов. Немного утешали дочери — Татьяна и Мария, особенно Мария, похожая на отца как обликом, так и духом. Мария значительно раньше Татьяны приняла отцовские призывы к вегетарианству, физическому труду и благотворительности. «Приехала Маша. Большая у меня нежность к ней, — писал в дневнике Лев Николаевич и уточнял — К ней одной. Она как бы выкупает (искупает. — А.Ш.) остальных».

Постепенно Маша и Таня стали исполнять при отце роли секретарей и переписчиц. Софья Андреевна, некогда сама отказавшаяся от переписывания произведе -ний мужа, изнывала от ревности. «Бывало, я переписывала, что он писал, и мне это было радостно, — писала она в ноябре 1890 года. — Теперь он дает все дочерям и от меня тщательно скрывает. Он убивает меня очень систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно... Мне хочется убить себя, бежать куда-нибудь, полюбить кого-нибудь».

Ее муж в то время додумался до того, что правильная жизнь несовместима с жизнью половой. «Каждому надо попробовать не жениться, а уж если женился, жить с супругой как брат с сестрой... — писал Толстой одному из своих единомышленников в ноябре 1888 года. — Вы возразите, что тогда придет конец роду человеческому? Велика беда! Допотопные животные исчезли с лица земли, человеческие животные исчезнут тоже... У меня так же мало жалости к этим двуногим животным, как к ихтиозаврам...»

Лев Николаевич пишет «Крейцерову сонату» — пафосное обличение сладострастия. Ему ненавистна сама мысль о том, что женщина может иметь власть над ним, над его чувствами и помыслами, вызывая в нем желание близости.

В «Войне и мире» воспевалась чистая искренняя любовь, залог семейного счастья.

В «Анне Карениной» показывалось, что преступная любовь счастья не подарит и снова воспевалось семейное счастье Левина с Кити.

«Крейцерова соната» обличает любовь вообще, попутно обличая и Софью Андреевну.

Очень много совпадений с жизнью автора обнаружила жизнь Позднышева, главного героя «Крейцеровой сонаты», который «жил до тридцати лет, ни на минуту не оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь, и с этой целью приглядывался к подходящей для этой цели девушке». Подобно своему создателю Позднышев «гваз-дался в гное разврата», пока искал девушку, по своей чистоте достойную его.

Как и Толстой, Позднышев перед свадьбой показал невесте свой дневник. «Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свой дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее, главное — про последнюю связь, которая была у меня и о которой она могла узнать от других и про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей. Помню ее ужас, отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела бросить меня тогда. И отчего она не бросила!

Жена Позднышева, как и Софья Андреевна, отказалась самостоятельно кормить их первенца. С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, — доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, то есть мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время ее свободы от беременности и кормления в ней с особенной силой проявилось прежде заснувшее это женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые не переставая терзали меня во все время моей женатой жизни, как они и не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я жил, то есть безнравственно».