Людмила Коль - Земля от пустыни Син

— Севочка! У тебя родился брат!

Что это значит для него, Сева не осознает до тех пор, пока брата не приносят из роддома: на пороге квартиры он видит свою красивую, светловолосую, опять похорошевшую и постройневшую мать. Она стоит с завернутым в голубое байковое одеяльце свертком и счастливо улыбается.

— Ну что же ты, Сева? — восклицает она, протягивая ему навстречу голубой сверток. — Это твой младший братик!

Но Сева только молча смотрит на то, что у матери в руках. А рядом — дед, обе бабушки, отец, и все взоры обращены на сверток.

— Бери скорее! — говорит мать. — Сейчас развернем и увидишь, какой симпатичный у тебя братик.

А Сева не может сдвинуться с места, потому что внутри, всем своим детским организмом, чувствует вдруг, что у него отняли навсегда главное: безграничную любовь к нему родителей.

И однажды он не выдерживает и, мучительно закусив от обиды губу, задает матери вопрос, который не перестает терзать его ни днем, ни ночью:

— А ты меня совсем теперь не любишь?

И она, оторвавшись от брата, обернув к нему радостное лицо, легкой ладонью треплет его за волосы и весело отвечает:

— Ну что ты глупости говоришь? Как же не люблю?! Я вас обоих люблю!

Но он не поверил.

До сих пор Сева не может забыть тот первый день.

Брату дали имя Костя — Константин: «постоянный». Но и второе имя было где-то записано: по-еврейски его назвали еще именем Вениамин — в честь отца его бабушки со стороны матери Леи, что значит на древнееврейском «сын правой руки», «любимый сын». Сколько пришлось Севе пережить потом горьких минут, как ревновал к брату родителей не только в первые годы, но и потом! Собственно, всю жизнь ревновал их к Косте, да, особенно мать. Он не простил матери, что она разделила любовь на двоих. И часто, зная, что причиняет Косте боль, поддразнивал: «Все равно родители любят меня больше, чем тебя». А может, хотел убедить в этом прежде всего себя самого? Или вымещал на брате свою неудовлетворенность жизнью? Ведь чего-то в ней так и не произошло. А брат, которого никто никуда не тащил, который, отстаивая свою свободу, никого никогда не пускал в свою жизнь, особенно мать с ее амбициями, состоялся. И сейчас, говорят, до каких-то высот дошел… А — почему? Да, почему?! Этот вопрос постоянно мучил. Чего не хватало Севе? Ведь он знает, сколько у него было талантов — об этом все всегда говорили: и пел, и начитан был, и стихи писал в юности, и рисовал. Может, ему следовало стать гуманитарием? Жаль, инструмента так и не купили родители, потому что слух у него был абсолютный и хотелось играть. Но вот куда потом это делось в нем, на что разменялось? Куда направлялась его воля? А может, мать своей постоянной опекой загнала внутрь то, что делает жизнь целеустремленной, и он так и не смог реализовать того, что дано Богом?.. Его она видела то большим ученым, то большим начальником. Это она толкала его то в одну сторону, то в другую: и чтобы вверх по службе, и чтобы ученость была. Только в угоду матери он насочинял даже несколько рекомендаций по бухгалтерскому учету «для чайников». Фактически одну, которую потом тиражировал — просто переписывал, чуть подправляя, и ставил новое название, чтобы гонорар шел как за новую. Все закончилось, когда всплыло наружу: сменившийся редактор издательства, молодая соплячка, только что из института, углядела, что текст тот же самый, слегка подправленный только. Скандал вышел, деньги пришлось вернуть. И с матерью тогда крупно поругался. Тогда-то она и крикнула ему в первый раз: «А сам-то ты чего хочешь?!» Да, а сам — куда он шел? Кем видел себя? На этот последний вопрос Всеволод Наумович и сейчас не может ответить. Он был. Просто был…

Конечно, зачем теперь вспоминать все это, матери уже нет. Но лезут иногда мысли. А поговорить не с кем. Этот груз — ее постоянный контроль — он пронес через всю жизнь. Всю жизнь он фактически не принадлежал себе. И всю жизнь хотел сбросить этот груз, избавиться от него навсегда… Впрочем, хотел ли по-настоящему? Что бы он делал без ее помощи? Отец никогда не был для него авторитетом, в его дела никогда не вникал — там прочно царила мать. Ведь даже предложение Лене делала от его имени мать! Позвонила ей по телефону — он попросил — и сказала: «Знаете, Лена, выходите замуж за моего Севу, он у меня такой хороший». Это он специально подстроил, даже тут подстраховался — чтобы у нее не было потом повода упрекнуть: не ту, мол, выбрал. Сама выбирала! Так и рассказывала своим «девочкам»: «Здоровую взял». Цинично звучало, но верно — мать понимала, что нужно для потомства. Это она тянула его всегда — вверх, вверх, вверх по служебной лестнице. Он никогда не работал пешкой. С первого дня, после того как он окончил второразрядный институт (диплом — он любой диплом: синенькая книжечка, и ничего больше, справка просто, бумажка, без которой ты «не»), мать нашла пути, как сделать его фигурой, не важно какой: слоном, или конем, или ферзем, но чтобы самоощущался . Именно благодаря ей и стал замом. В начальники не выйти было — «пятый пункт», в котором национальность тогда фиксировали в паспорте, не пускал. Это сейчас его убрали, а тогда… Если бы не это, он бы выполз выше. Так и говорил: «Мне „пятый пункт“ мешает». А может, и это было лишь оправданием? Ведь вот Костя — сам, без всякой помощи, без партийной книжки, шел и шел своей дорогой, ни на кого и ни на что не кивая, и все вроде получалось, не как у него… Но, в конце концов, много ли замов? Закорючку-подпись, от которой порой все зависело, Сева часто ставил. Без матери какую бы карьеру он сделал? Отец к этому руку не прикладывал. Отец вообще почти не разговаривал с ним много лет подряд. Все началось после того, как они с Илюшкой пошли в загул, снимали девочек (в то-то время!), ехали к кому-нибудь гудеть, и он возвращался домой далеко за полночь пьяный в хлам. Иногда квасились до утра, так что весь следующий день в голове стоял перебултых. После этого отец его просто не замечал. Выговорил только один раз, жестко, напрямую, по-военному, как он умел, — и все. Навсегда.