Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

— Хамить будете, гражданка — разговор с вами другой будет. Как ваше фамилие-имя-отчество?

Фамилию свою Роза Шнейдерман назвать разумно поостереглась и, сказав шепотом очень нехорошее слово, бросила трубку и помчалась прочесывать окрестности, приставая к прохожим, не видали ли девушку с косой, чем провоцировала на грубые простонародные шутки.

Лора нашлась быстро, фантазия у нее была провинциальная, небогатая, да и города не знала. Сидела вся зашмырганная в скверике на соседней улице, прикрывая лицо от жаждущего приятного знакомства солдатика засаленной физикой Перышкина. Приведенная Розой с уговорами и утешениями домой, Лора замолчала намертво. Молчала в позе сидящей раскрашенной египетской статуи сутки, те самые решающие, когда нужно было сдавать физику, первый вступительный экзамен. Несколько утешало то, что аппетит у девушки отнюдь не пропал, и она, так же молча, приготовила и с трагическим лицом сжевала два бутерброда с котлетами, ватрушку и малосольный огурец.

Маруся неустанно плакала и сморкалась на синем исповедальном диване у Розы. Влюбленный Осик в тщетных надеждах изнывал у закрытой двери Марусиной комнаты, горестно взывая: «Рола! Рола! Это я, Рола! Жених!»

Впавшую в вербальный ступор Лору отправили — а что тут еще прикажете делать? — на родную Полтавщину, откуда через неделю пришло от Марьяны письмо. Маруся разодрала его в мелкие клочья, потоптала ногами, обрывки бросила в печь и снова жестоко рыдала у Розы на диване. Софка размышляла о феномене неиссякаемого потока жидкости, исходящей из глаз Маруси. Найдя этому, как ей казалось, разумное физиологическое объяснение и желая получить подтверждение своей теории, поинтересовалась:

— Тетя Маруся, а ты вообще писаешь?

— Что ж я, не человек, что ли? Ясное дело, писаю! Как все, — хмыкнула, от удивления прекратив на секунду стенания, Маруся.

Таким образом Софка получила очередное подтверждение, что жизнь легчайшим образом посрамляет самую логичную доктрину, каковым знанием она в своей дальнейшей взрослой жизни и руководствовалась, и утешалась.

Через пару лет Шнейдерманы обменяли свою комнату на две, но в худшем районе. Вдобавок трое соседей, двор проходной и до базара порядочно на трамвае трястись. Но все же две комнаты — не одна. Дети подрастают, неудобно в одной, сами еще с Аркадием молодые. Жаль только было расставаться с Марусей — сроднились, пуд соли вместе съели, двух управдомов и войну вместе избыли. Другие про соседей всякую жуть рассказывают. То таракан в кастрюле, то доносы, то пьяный сосед к девчонке лез, драки даже. Просто поверить невозможно. А Маруся золотая, такую соседку еще поди найди. Выпили портвейна, закусили, расцеловались на прощанье… Подарили на память шесть чашек с блюдцами и диван, тот самый, крытый синим плюшем, круглые валики которого не раз сочувственно впитывали горючие Марусины слезы.

Зимой, в метель и гололедицу, пришла Маруся — как только добралась? Не поздоровавшись и пальто не снявши, заявила:

— От Марьяны письмо снова получила! — и горестно махнула рукой. Сюжет разыгрывался по отработанному сценарию. Роза, ожидая слез, послушно подала реплику:

— Ну? Опять, что ли, разорвала? И в печку опять, да? Ума палата!

Гостья поискала глазами привычный синий «жалобный» диван, да ведь он теперь в ее собственной комнате стоит. Хороший диван, заберешься с ногами — мягко, удобно. В самый бы раз повздыхать на нем, пожаловаться — да кому, разве что коту Ваське? Вот оно, одиночество клятое! В бывшую шнейдермановскую комнату въехали муж с женой, бирюки угрюмые, врезали в свою дверь английский замок — раньше сроду такого не было, от кого запираться-то? В кухню выйдут — здрасьте через силу и с кипящим чайником на отлете обратно рысью, словно от ревизии. Замком хрясь — и сидят взаперти, как сычи! Уж лучше бы Роза диван тот не дарила — только душу рвет… Да и новая шнейдерманова квартира Марусе тоже не по душе. Все будто казенное: стол, четыре жестких стула, этажерка с книгами да койки железные на один фасон. Хоть бы коврик какой на пол бросили, гераньку завели.

Политически девственная Маруся даже не подозревала, что в эту проклятую зиму Шнейдерманам не до геранек было. И надежда, что все как-то обойдется, была невелика. По секрету шептали, что уже готовы теплушки для отправки евреев то ли в Сибирь, то ли на Колыму. Старики, те, кто еще смутно помнил, как это делается, торопливо на всякий случай молились. Хоть не очень, конечно, верили. Прочие окаменели — что можно делать? Кричать? Бежать? Не быть? Оставалось одно, самое простое и мучительное — жить. Молчать, дышать, отправлять детей, как на казнь, в школу, ходить на службу, чинить туфли, стоять в очередях, варить суп — ждать, жить, ждать.