Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Уехали, укатили они, Роза, в тот Фигейрос. Не спрашивай, сколько мук приняли! — полгода с визой маялись, уж и так их мордовали, и сяк. Лорку с работы поганой метлой погнали, собрание устроили, срамили всяко. Хозе от гордости сам уволился. Беда не приходит одна. Павел Игнатьич — это всякий подтвердит — двадцать три года при начальстве без слова «нет». Что день, что ночь за баранкой — ни выходных тебе, ни праздников. Одних благодарностей сколько имел! В горнице вся стена в почетных грамотах. Так боров-то этот райкомовский ему сквозь губу: «Вы, как родственник изменников Родины, потеряли доверие нашей партии. Поставим вопрос на бюро, а пока партбилет ложьте на стол». Доплелся домой весь красный, стакан водки разом хлопнул, утром проснулись, а он на полу, глаза закатил, обмарался, хрипит. Паралич разбил. Собралась было я навестить того начальничка, хоть кусок паралича скотине смердячей устроить, да Марьянка прямо за подол уцепилась: мало тебе лиха, еще добыть хочешь? Сиди, холера сумасшедшая, не рыпайся! Вот и остались, как две кукушки, вдвоем с Марьяной на посту при Павле Игнатьиче. Он нас не больно узнает, а полуботинки те, испанский-то от Лорочки подарок, все гладит и гладит — они у него на одеяле стоят. Как-то убрали, так заплакал. Горе горькое! Лорка с Хозе лекарство какое-то для него заграничное прислали, дорогое, да не помогает… Они пока не забывают, пишут, приглашают, конечно. Но куда уж нам… Здоровье не то, и Павла Игнатьича не бросишь. Без заграницы жили, да и дальше проживем, лишь бы у детей все ладно было. Даст ли Бог их увидеть? А Маринка-то совсем по-русски плохо говорить стала, да и с лица не в нашу породу.

Из письма выскользнула цветная глянцевая карточка. На камне у моря втроем, свесивши ноги — Валерик Гомез, беленький, прозрачный, как нестеровский отрок, жгучая брюнетка Марина Гомез, дерзкая смелоглазая испанская красотка в неполные пять лет. И коротко стриженная загорелая Лора с растерянным взглядом и по-крестьянски покорно сложенными на коленях крупными — точно как у Маруси — руками с красным маникюром.

«Мама, папа, едь ко мне! Мама, папа, едь ко мне!» — скулил монотонно малолетний Витроний. Сын тети Нюры и дяди Володи. Деревня, где скучал Витроний, была снабжена всеми необходимыми аксессуарами — измученный дачниками ближний лесок, умеренно грибной дальний, вихлявая речка Линда. И главное, теплое, пахнущее навозом, особо полезное детям молоко из-под коровы. Ох, какое противное! Пей, говорят, пей, пей! Детство — это рабство! Рабенок должен быть весел, не буен, послушен и быстро здороветь, за этим он и привезен его владельцами на дачу. Витроний страдал от неутоленной страсти — рыбачить. Он мучительно ощущал, как в Линде тоскует в ожидании, шевелит плавниками не пойманная им рыба. Моя мама, на чьем взволнованном попечении находились мы с братом, а также подкинутый Володей, тети-Нюриным мужем, Витроний, рыбалку категорически отсекла. Что такое рыбалка? Это сочетание удочек (можно выколоть глаз!), реки (река — это где тонут!), червей (брррр!!!) и агонии пойманной рыбы (пагубное для детской души зрелище). Пей парное молоко, дыши воздухом! Чего еще, спрашивается, надо? Какие-такие рыбалки?

С возрастом у Витрония страсть к рыбалке дополнилась стойким алкоголизмом. Видимо, в силу неосознанного стремления к гармонии — добыча рыбной закуски представлялась ему бессмысленной без основного компонента. Витроний (с развитием алкоголизма он мало-помалу обретал свое истинное имя: Витька) был по жизни жертвой двух обстоятельств — старого фамильного проклятия и издевательской игры генов.

Дед его, Яков Аронович, родной брат моего деда, умыкнул поповну и стал жить с ней во грехе. Молодую семью дружно прокляли оба клана — в синагоге и в церкви. От греха пошли дети. Делать нечего, дед Яша крестился и пошел под венец с беременной: дети не должны быть незаконнорожденными. Сейчас этот термин звучит архаически, как альфонс и мезальянс. Или, скажем, «на высочайшее имя». Нам бы их старинные заботы в век виртуального секса и мощной противозачаточной индустрии на базе биотехнологий! Какие там «высочайшие имена», нет их. А мезальянсы слились с дружеской взаимоподдержкой! Уж хоть как-нибудь бы рожали! Уж пожалуйста! Пусть бы уж Альфонс… Тогда же дело было поставлено строго, имела место ответственность и с мезальянсом, и вообще. Женись — вот тогда и рожай!

Переход Якова Ароновича в лоно православия не добавил к нему любви ни с какой стороны, но дети Владимир и Ольга были окрещены — все по-людски. У тети Оли (она не имеет никакого отношения к тете Нюре) в ее стародевичьей комнатухе, где жили страшные суставчатые фикусы, толстые краснолицые бегонии, хитренькие остроносые фуксии и настырная герань, в чреве громадного комода-бегемота доживала век кружевная крестильная рубашонка, переложенная старинно пахнущими кукольными подушечками. Они назывались замечательно: саше. Жаль, так и не сыскалось жениха для тети Оли, а была недурна: маленького росточка, круглолицая, сероглазая, румяная, с богатой косой ниже, как тогда говорилось, талии. Многих мужчин такой тип приводит в умиление, рождая обманчивую мысль о кротости. Возможно, замкнутый и обидчивый характер Ольги был ее одиночеству причиной, а может быть сработала мина замедленного действия: двойное, от всей души, в четыре мегатонны с дистанционным управлением, христианско-иудейское проклятие. Горда, горда и бедна была Ольга. Продавала на рынке комнатные цветы-подростки в жестяных банках из-под свиной тушенки, ни ломаной копейки помощи ни от кого не принимала, а от проходящих мимо хорошо одетых родственников отворачивалась, чтобы не опозориться их жалостью. Умерла тоже тихо и независимо, чтобы никто не лез с советами.