Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

— Что делать? Ничего! Уж теперь крепись и молчи в тряпочку, Маруся.

— Нет, душа не терпит. Скажу.

— Смотрите, душа у нее не терпит! Прикажи душе, пусть еще потерпит, сколько лет терпела! Девчонка днем и ночью готовится. Ответственное время, а ты ей вдруг — бух такое! Как кирпич с неба. Ты хоть о ней-то на минутку подумай!.. Пей лучше чай, остынет. Пряники бери, свежие.

— В горло, Роза, ничего не лезет… Скажу… Не каменная я. Решусь и скажу — будь что будет!

Тетя Маруся, никакой для нас не секрет, была матерью Лоры.

Многие женщины притягивают к себе строго определенный тип мужчин — присмотритесь. Некоторые пленяют исключительно приземистых крепышей с народнохозяйственным уклоном, другие астенических физиков, оснащенных гитарами и проблемами с властью. А есть такие бедолаги, которым все сопляки попадаются лет на пять, а то и десять моложе, упорно пьющие к тому же. От одного еле отделается — глядь уже второй голубь сизый в дверь скребется, и точь-в-точь как предыдущий… Статная Маруся в молодости нравилась воинам в средних чинах, от лейтенанта до майора. При фортификационной основательности объекта им была заманчива тактическая ясность достижения цели. Почти весь Марусин комод занимали фотографии бравых ребят в гимнастерках и прическах «под бокс». Они были симметрично расположены вокруг стеклянной вазы, похожей на тощую синюю ногу, где вместо полагающейся ступни имелись четыре растопыренные толстые пятки. Софка, будучи натурой художественной, обмирала от дивной красоты ракушечных рамочек. Некоторые ракушки были склеены в розочку и покрашены малиновым с сиреневым переходом, а вокруг торчали зеленые ракушечные листики. По краю шкатулки — белой волной бордюрчик, тоже весь из ракушек. У Софки дома такой роскоши отродясь не водилось.

— Это дядя Юра, один знакомый. Летчик. Видишь, в сердечке написано «Привет из Ессентуков!». Город такой на юге. Хочешь потрогать рамочку? Ну потрогай, не урони только. А это…

— Тетя Маруся, а товарищ Сталин тоже твой знакомый?

— Скажешь тоже, Софка! Он вождь и никому не знакомый. Он тут просто так… для красоты стоит… Лучше посмотри, сколько медалей у дяди Сережи, — эх, и заводной был! Анекдотов знал целый мешок… Нет, это, пожалуй, Виктор. Память стала, как решето. Сергей-то ведь на этой — с другом одним… Возьми-ка пирожок. Ах, какой вкусный, с повидлом!

У нас в столовой зайчики поварятами работают, вот и испекли тебе пирожок. Сказали — специально для Софочки… Да… А на этой Гоги, грузин один, нация такая, — неторопливо вела экскурсию по портретной галерее тетя Маруся…

Гоги не импонировал Софе по двум причинам: носом и усами напоминал дядю Семена, который приходил играть в карты и орал на маму: «Ходи в масть, балда, ходи в масть!», хоть на взрослых, особенно на маму, кричать нельзя. А во-вторых, слова «такая нация» вызывали неприятные ассоциации, связанные с разговорами о нации вообще. Лучше бы никаких наций совсем на свете не было. Ни одной! Софа уже знала к какой нации она приписана, и удовольствия от этого было мало. Зато ей нравился портрет узколицего брюнета с печальными глазами — без погон, значит не военный. Однако не в пиджаке и без галстука. Вообще очень странно одет, как бы в халат, мужчины так не носят.

— А это кто, тетя Маруся?

— Это, Софа, наш боженька… Он давно уж помер, а потом воскрес.

— Вылечили, да?

— Не то чтобы… В общем, он сейчас на небе.

— На не-е-ебе! Он летает?.. А где сейчас дядя Юра-летчик из Ессентуков? Тоже на небе?

— Где-где… Любопытному на днях прищемили нос в дверях — слышала про это? Много будешь знать, скоро состаришься. Давай руки тебе вытру, измазалась вся в повидле, как чушка.

Миновавшая Марусина бурная молодость была прожита так, что по трезвом размышлении не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Незапланированное рождение Лоры, чему посильно содействовал веселый летчик дядя Юра, приславший прощальный привет из Ессентуков, повергло ее в шок. Мчащаяся вперед на всех парусах, отсвечивающая румяным глянцем молодая жизнь получила пробоину и опасно накренилась. Да и вообще — куда ее девать-то, орунью? И тут с Украины прикатила старшая сестра Марьяна. Сестры звались почти одинаково: Мария и Марьяна. Может быть, сопряжение имен и предопределило странный перехлест их ролей.

Марьяна забрала новорожденную. Жила она хорошо, с законным мужем Павлом Игнатьичем, не то что шалава Маруська туды-сюды поди сюды, сами понимаете, в своем кацапском городе. Богато жили: крепкая хата под Полтавой, садочек с вишнями, абрикосы каждый год ведрами. Огород. Курей десятка два с гаком, поросенок, корова Ночка — удойная, хоть залейся. Справное хозяйство, ничего не скажешь. Сам Павел Игнатьич у районного начальства шоферил. Денежная должность, почет к тому же. Непьющий — по праздникам двести грамм не в счет. Соседи завидовали. Была дивчиночка Наталочка, да схоронили в полтора годика. Фельдшер сказал, воспалилось чего-то внутри. Видать, сглазила бездетная Оксанка-разведенка, ее многие бабы опасались. Как-то даже в огород той заразе борова запустили, уж он там погулял, все как есть раскурочил, а ей хоть бы что, только зубы свои ведьминские скалит! Ну, воспаление, не воспаление, уж не вернешь. Погоревали, конечно, а другого родить не повезло: и к врачам в Киев ездила, и бабе Верке-травнице сколь добра переносила — все зря… Что за дом без дитя? Да и Павел Игнатьич к бухгалтерке зачастил. То накладные ему, то отчеты квартальные. Известно, их накладные-подкладные чем кончаются-то. Затосковал, видать, как бы, спаси бог, не запил!