Патрик Рамбо - Деревенский дурачок

Нет, я не сошел с ума, а просто кубарем скатился в детство. Я еще не оправился от потрясения после неожиданного скачка. Трудно привыкнуть к тому, что ты стал, как прежде, подвижным и гибким. Совсем забыл, что булки с миндальным кремом, покрытые сахарной глазурью и усыпанные миндалем, такие вкусные! Напротив меня за большим столом сидела мама и вязала шляпку. Я не мог на нее наглядеться: молодая, веселая, озорная… Через четыре года она умрет от рака. Сначала я забуду ее голос, потом — лицо. От нее останется несколько совсем непохожих фотографий. Последнюю я найду у отца в картонном футляре: мама болтает ножками, лежа на животе, она прикрыла лицо рукой, и видны одни смеющиеся глаза. Я смотрел с огромной нежностью на прекрасную женщину, которой суждено исчезнуть без следа. Если бы я мог подарить ей хоть десять лет жизни!

— О чем мечтаем? — спросила мама.

Стены у меня в детской желтые и до половины обшиты серебристыми деревянными панелями. Из окна видна остекленная крыша огромного гаража на улице Берри. Позже гараж снесут и на его месте построят несколько многоэтажных домов-коробок. Я улегся на постель и принялся листать последний номер детского журнала «Спиру». Тысячу раз уже перечитывал приключения Жана Вальгарди и Бака Дэнни. Знаю наизусть: они выйдут сухими из воды. Кстати, окажется, что план фантастической машины с турбодвигателем был спрятан в роге у носорога.

Я ждал возвращения отца с беспокойством и трепетом. Мы теперь с ним ровесники, я даже чуть старше. Его авторитет не будет меня подавлять. Конечно, он повидал две войны, а я ни одной, но мы оба умудренные опытом люди, и нам есть чем поделиться друг с другом: все-таки мое время здорово отличается от его. Хлопнула входная дверь. У меня подвело живот от страха. Я побежал его встречать. Отец стоял в гостиной ко мне спиной и, по обыкновению, вынимал из кармана и клал на каминную полку пачку мятых банкнот — в юности я буду неограниченно брать из этой пачки на сиюминутные и весьма многочисленные нужды — и рубины, завернутые в тонкую бумагу. Эти рубины он, опытный эксперт, рассматривал под лампой, вставив в глаз смешную черную лупу, похожую на крошечный фотообъектив. Отец ходил в строгом синем костюме, безукоризненной белоснежной рубашке и дорогом галстуке в полоску от «Рэд энд блю», купленном на авеню Георга V. Он рано облысел, но аккуратно расчесывал белые пряди на висках частым костяным гребешком. От природы человек властный, он обладал хорошим чувством юмора. Я унаследовал от него скрашенный иронией пессимизм. И тембр голоса. Еще я получил в наследство — к несчастью, отец рано умер — крупный золотой перстень с печаткой. На нем изображен герб нашего предка, воевавшего под знаменами маршала де Монморанси и погибшего при осаде Турина: дуб, а над ним голубка, увенчанная лавровым венком. Я никогда не снимал перстня и расстался с ним только теперь, став семилетним мальчишкой.

Отец наклонился ко мне и привычно поцеловал в лоб, затем поцеловал маму — она все вязала шляпку. По вечерам родители всегда рассказывали друг другу, как у них прошел день. На часах ровно семь. Я смотрел на папу и маму. Они спокойно беседовали, ни о чем не подозревая. А ведь совсем скоро мама умрет. В Нормандии, на террасе у моря, я буду играть с соседским мальчишкой в машинки. Тут мне скажут, что мама далеко уехала и я больше ее не увижу. Я продолжу игру, чтобы никто не заметил, как мне больно. Отец последует за ней одиннадцать лет спустя. Он так и не оправится после утраты и в глубине души никогда не утешится. Я найду в его бумажнике фотографию мамы и пожелтевшую самодельную книжечку — переписанные от руки мрачные элегии Мимнерма [10] Греческий элегический поэт VII в. до н. э. .

Я пошел вслед за отцом в родительскую спальню. Он снял пиджак и стал расстегивать пуговицы на сером кашемировом жилете. Они оба скончаются вот на этой кровати красного дерева. Мне будет восемнадцать лет, я зайду к отцу утром попрощаться перед тем, как уйти в лицей. Небритый, смертельно больной, ослабевший, он спросит: «Когда ты вернешься? В половине седьмого? Поздно. Меня уже не застанешь. Простимся, сын». И пожмет мне руку чуть крепче обычного. Тогда я снова сделал вид, будто ничего не случилось. Хотя отец был прав, во время последней лекции меня вызвали и сообщили, что он умер в пять часов вечера. Сейчас я снова маленький, я вернулся к родителям и смогу, наверное, понять, отчего отцу захотелось дать мне классическое образование, так что я поныне без труда с удовольствием читаю Горация и Сенеку. Откуда у меня инстинктивное знание итальянских городов: когда я впервые попал в Венецию, все ее каналы и мостики показались мне знакомыми, я знал ее как свои пять пальцев, словно бродил здесь десятки тысяч раз. Пойму наконец, почему я с детства недоверчив и скрытен.