Анна Матвеева - Есть!

– Кто это? – шепотом спросил у Дода Колымажского пышный мужчина в ромбовидном галстуке.

– Не знаю, наверное, тоже из второстепенных, – предположил Дод. – Но держится будто главный!

– Друзья! – обратился молодой человек к присутствующим, одарив особо зорким взглядом болтливого Дода.

Голос у оратора был также располагающим и, можно даже сказать, манящим. Завораживающий баритон, направленное звучание, верные интонации. Эльвина Куксенко, прищурившись, строила план осады, Щепка строчила в блокноте, одновременно взбивая золотистые волосы свободной рукой. Аделаида Бум слушала молодого человека, прикрыв глаза, – будто она не на конгрессе второстепенных героев, а на абонементном концерте в филармонии.

– Разрешите представиться – вы не обязаны меня знать или даже помнить. Валентин Оврагов из девятнадцатой главы второй части.

– Шпарит как по писаному, – хихикнула Берта Петровна на ухо Марине Карачаевой.

– Собраться здесь, точнее, собрать здесь всех вас – моя идея, – продолжал Валентин. – Я уверен, что каждый из вас, включая совсем проходных персонажей вроде нашего дорогого друга в ромбовидном галстуке или вас, госпожа критикесса, испытывает дискомфорт, если не сказать хуже. Давайте в самом деле скажем хуже – это даже не дискомфорт, а полное морально-нравственное неудовлетворение!

Оврагов посмотрел на аудиторию в поисках одобрения и тут же нашел поддержку со стороны юноши по фамилии П е кин: политиканствующий студент сидел, обняв за древко плакатик, будто это было не древко, а шея любимой девушки. Валентин заметил, что поле плаката пустое – Пекин не определился с новым жанром деятельности. Вот почему он так одобрительно кивал оратору: в сонных глазах его просыпались и жажда жизни, и жажда испортить жизнь ближнему.

Воспрявший Валентин гнул свое:

– У меня накопились колоссальные претензии к автору. Или к так называемым авторам, если их, как нам тут пытаются внушить, несколько.

Второстепенные зашумели – те, кто мог это сделать, скрипели стульями, те, кому досталась беззвучная мебель, выражали эмоции иначе. Вовочка ругалась сквозь зубы, а бодрая толстушка Мара Винтер явно готовилась отобрать у Валентина слово. Но Валентин не сдавался:

– Вам, Мара Михайловна хотя бы дали целую главу! И даже в других нет-нет да упомянут. Как Пушкина, Ирак, Иран, как всю вашу компанию. А меня словно и не было! Валентин-Валентин, потом раз – и выгнали прочь. И ни разу никто не вспомнил.

– Почему же, Валентин? – грудным голосом сказала мама Пушкина. – Я вас, например, очень прекрасно помню.

– О чем вообще речь? – возмутился депутат Эрик Горликов. – Молодой человек, кто вы такой? Здесь даже депутат удостоился лишь крайне непрезентабельного описания и полного забвения спустя пару глав.

Валентин Оврагов надул губы, как часто делают носители французского языка:

– Видите ли, гражданин депутат, у меня в этом романе был блестящий старт! Я должен был взмыть ввысь, как ракета, но меня обошел даже Пушкин!

Аркадий вскочил с места:

– Мне нравится это «даже»! Между прочим, мне тоже могли дать больше места и решить мою проблему с женой.

– А мне, – включилась Юля, – надоели чужие ногти!

– А я не могу найти себе порядочную домработницу!

Внезапно все герои начали выкрикивать с места и перебивать друг друга, как невоспитанные школьники. Вели они себя, скажем честно, совсем не по-геройски. Марина перекрикивала Берту, филологическая мама Владимира и Пушкин устроили агрессивную битву цитат, Аделаида Бум схватила Гениного папу за бороду, а девицы Мертвецова визжали, как стадо молочных поросят.

Даже итальянцы включились в общий гул и крик, хотя мы почти уверены: братья не понимали, что вообще здесь происходит. Им мешал языковой барьер – такой же прочный, как пресловутая скамейка под братскими попами.

– Ке ко́за е? Ко́за че? – басит Марио, тогда как остальные братовья возмещают пробелы в языковом образовании при помощи генетического таланта к жестикуляции.

Анке и Фридхельм Вальтеры тоже не прочь включиться в общий бунт, но сдерживают себя при помощи исторических воспоминаний и уверенности в том, что немецкий язык не предназначен для громких выкриков.

Шоколадная собака Грусть и кошка Шарлеманя лают и мяукают во весь голос, Инна Иосифовна Оврагова-Дембицкая рыдает, Эльвина Куксенко падает в обморок, а точнее сказать, прямо в руки доктору Мертвецову – его девицы разлетаются в стороны, как морские брызги при нырянии кашалота.