Сергей Ведерников - Пятицарствие Авесты

— А что он говорил? Что вы имеете в виду?

— А говорил он вот что: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».

— Совершенно верно, — поддержал Александра Виктор. — И ещё он говорил: «Многие же будут последние первыми и первые последними». Как в «Интернационале»: «Кто был ничем — тот станет всем».

— Да, но не в этом мире, — отвечал баптист.

— Стало быть, Иван Петрович, в этой жизни не стоит следовать его заповедям, поскольку после смерти всё будет по-другому?

— Не приписывайте мне того, чего я не говорил.

— Как же вы не говорили, когда только что поделили людей на достойных и недостойных? Ну да ладно. Я понимаю, Иван Петрович, что вы это впопыхах сказали, так сказать, не подумав.

А помните, вы говорили мне о двух пророках, которые будут возвещать второе пришествие?

— Как же, помню. И все будут видеть их, и все будут слышать.

— А вы не считаете, Иван Петрович, что они уже приходили — эти пророки?

— И кто же они, Александр Дмитриевич?

— А Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Иван Петрович.

— Вы шутите, Александр Дмитриевич!

— Нисколько. Об этих пророках, о Хошедар и Хошедарма, говорил ещё Заратустра. О них и о Сосиоше. Пророки будут утешать человечество, предвещать земной рай и приход мессии — в данном случае, Сосиоша.

— И кто ж тогда Сосиош, Александр Дмитриевич?

— А Ленин, Иван Петрович.

— Вы смешите меня, Александр Дмитриевич.

— Рад был вас развеселить, Иван Петрович. Но я чего пришёл-то? Сегодня девять дней ребятам погибшим, пойдём, Виктор, помянем их. Вы пойдёте, Иван Петрович?

— Нет, спасибо, вы же знаете — я не пью.

— Ну что ж, ладно. А мы пойдём.

В вагончике Кудеярова собралась вся бригада — все пятнадцать человек, работающих в ней; не было только прежнего бульдозериста, по чьей вине погибли машинисты.

Кто-то сидел за столом, кто-то стоял около, а кто-то сидел на кроватях в спальном отделении. Вспоминали прошлое, сожалея о происшедшей трагедии. Трижды помянули покойников, не чокаясь, а потом Виктор предложил выпить за общую память, посетовав, что мало знал двоих из них. Возвратившись к себе, он с грустью думал, как несправедливо обошлась с ними судьба, перечеркнув одним махом все их стремления, все надежды — всю жизнь, такую недолгую и такую желанную.

На другой день Виктор уже понял, что его помощь нужна бригаде в изменении метода работы, а не в участии в её работе, которая шла спокойно и не нуждалась в его присутствии, поэтому назавтра решил заняться другими делами. В обеденный перерыв бригада собралась в вагончике, прицепленном за последний трубоукладчик колонны, где хранилась и обогревалась плёнка для изоляции трубопровода; поскольку она должна быть тёплой при использовании, там всегда было тепло и топилась «буржуйка».

Располагались кто как мог: кто у стола в половинке вагончика, свободной от изоляционных материалов, кто на рулонах плёнки в другой половине. На «буржуйке», специально приспособленной для этого, стоял большой бак с только что заваренным чаем, потому и горячим долгое время. Николай Грачёв рассказывал, как они сопровождали погибшего Павла, как знакомые на его родине не верили, что тот погиб в аварии, предполагая, что его просто убили; как вдова покойного, не проронив по нём ни слезинки, интересовалась только деньгами, что ей привезли, да тем, всё ли ей будет переведено из зарплаты мужа. На Виктора эти подробности подействовали угнетающе, как, очевидно, и на остальных слушателей.

— Никак не пойму — что ему ещё было нужно? Ведь ни детей, ни больших проблем в жизни. Квартира — была, дача — была, машина — была. Что здесь делать вдали от жены, от дома?

Она, небось, не слишком страдала верностью, — сказал кто-то в раздумье.

— Похоже на то, — согласился Грачёв.

— Так в чём для него был смысл жизни?

— А смысл жизни меняется от индивидуализма к альтруизму, — уверенно сказал молодой и вечно весёлый помощник Кудеярова Коля.

— Хорошо сказано, — рассмеялся Барон. — Ты хоть сам-то понял, что сказал?

— Понял, — неуверенно отвечал тот.

— Ну тогда бухти мне про категорический императив, — продолжал Барон, устраиваясь поудобнее с намерением вздремнуть.

— А что это такое?

— Вот тебе и здрасте! Я думал, что ты нам Канта будешь преподавать.

— Нет, правда, что такое категорический императив?

— А что такое альтруизм — ты знаешь?

— Ну это что-то равносильное самопожертвованию.

— Молодец! Правильно. А категорический императив гласит примерно следующее: поступай так, чтобы твои намерения могли стать правилом всеобщего поведения, почти законом.