Филип Рот - Профессор Желания

— Мне хотелось привлечь ваше внимание к тому, что всех этих людей никак нельзя назвать целиком и полностью безобидными.

— Но целиком и полностью безобидными люди бывают разве что в изоляции, или я ошибаюсь?

— С другой стороны, не следует недооценивать душевные терзания, вечную неуверенность и опять-таки изоляцию, не говоря уж о многом другом, столь же неприятном, как имманентные признаки этической независимости такого рода. Поглядите-ка на вашу Элен!

— А вы поглядите на меня!

— Но я только тем и занят. Я на вас гляжу. И все равно мне кажется, что ей сейчас хуже, чем вам. По меньшей мере, вы не сложили все яйца в одну корзину.

— Но у меня не встает, доктор Клингер! И улыбки мне из себя не выдавить, если уж на то пошло!

И тут в очередной раз звонит телефон.

Не в силах уцепиться за что-то, к чему-то прибиться, в чем-то найти опору, я плыву и плыву по течению, барахтаюсь, порой с путающей скоростью идя ко дну; безостановочно препираясь с живым воплощением банального здравого смысла, ссорясь и споря с ним о том, что уничтожило мой брак (и что его обусловило), я вступаю в оппозицию с самим собой всегдашним и излагаю психоаналитику вздорные доводы Элен, тогда как он возражает мне моими же словами.

Каждую зиму мои родители на три-четыре дня приезжают в Нью-Йорк повидаться с родней, с друзьями и самыми любимыми летними постояльцами. В былые времена мы всей семьей останавливались на Вест-Энд-авеню, у младшего брата моего отца, преуспевающего владельца кошерного гастронома по имени Ларри и его жены Сильвии, подлинной Бенвенуто Челлини яблочного штруделя и моей самой любимой тети в те детские годы. Пока мне не исполнилось четырнадцать, меня, к моему изумлению и удовольствию, укладывали на ночь в одной комнате с кузиной Лоррейн. Спать в одной комнате и чуть ли не в одной постели с девочкой (которая уже начала превращаться в девушку), ужинать в ресторане Московица и Люповица (тамошнюю кухню мой отец признавал почти такой же безукоризненной, как в «Венгерском Пале-Рояле»), дожидаться морозца, чтобы отправиться на «Ледяную феерию», а там, расположившись на монументальном сиденье обтянутого бархатом кресла, потягивать какао в компании роскошно одетых торговцев недвижимостью и оптовиков, которых летом мне доводилось видеть исключительно в рубашках с короткими рукавами и не просохших после купания плавках и которых отец именовал Королем Яблок (или Селедки, или Пижам); все так или иначе связанное с этими приездами в Нью-Йорк таило для меня неизъяснимое очарование, и, должно быть, от чрезмерного волнения я на обратном пути неизменно простужался, так что по возвращении домой меня дня на два — на три укладывали в постель. И каждый раз перед самым отбытием я обиженно говорил: «А к Эрби мы так и не заглянули!», в ответ на что мама — опять-таки в обязательном порядке — интересовалась: «А что, летом нам его мало? И нужно ради него делать такой крюк в Бруклин?», и тут муж отвечал ей: «Дорогая моя, да он тебя просто поддразнивает!» — и украдкой показывал мне кулак, как будто за одно упоминание о мастере художественного пердежа в присутствии матери я заслуживал хорошей затрещины.

И вот я возвращаюсь на Восточное побережье, где в Сидерхёрсте, на Лонг-Айленде, живут мои дядя с тетей, и, получив от отца письмо, тут же перезваниваю ему и приглашаю родителей во время их ежегодного визита пожить у меня, вместо того чтобы останавливаться в гостинице. Разумеется, двухкомнатная квартира на Западной Семьдесят пятой улице мне не принадлежит, я снял ее — с мебелью — по объявлению в «Таймс», снял у молодого актера, отправившегося попытать счастья в Голливуде. На стенах в спальне висят кроваво-красные ковры, флакончики духов выстроились длинной шеренгой на полочке в ванной, а в коробках, которые я обнаруживаю в глубине платяного шкафа, хранится с полдюжины париков. Из любопытства я примеряю парочку и нахожу, что в таком виде похож на сестру моей матери.

Вскоре после того, как я перебираюсь на съемную квартиру, глубокой ночью у меня звонит телефон.

— А где Марк? — спрашивает мужской голос.

— Он в Калифорнии. Вернется через два года.

— Ага, понятно. Что ж, передай ему, парень, что Уолли в городе.

— Но его-то самого нет! А у меня есть его калифорнийский адрес.

Я начинаю диктовать адрес, но голос — теперь грубый и раздраженный — не дает мне закончить:

— А ты тогда кто такой?

— Жилец.

— Вот как это, значит, теперь называется у вас, у вафлистов! Ну и как же ты выглядишь, дружок? У тебя тоже большие голубые глаза?