Петр Катериничев: Странник (Любовь и доблесть)

– Покупаю.

– Данилов... Ты меня хочешь обидеть?

– Прости, Кириллыч. Просто она так хороша, что я хочу видеть ее утром, как только проснусь.

Ермолов потеплел разом, расплылся в улыбке:

– Вот! Вот высшая награда художника! Возьми эти признанные авторитеты: их уродцев не каждый рискнет и в дом взять, а если картину какого-нибудь Маргала повесить в спальне, то гарантирую, там поселится столько тоски и уныния, что через неделю повесится сам хозяин! – Ермолов достал из кармана початую флягу коньяку, плеснул, по обыкновению, в две чашки, свою долю немедленно выпил, провозгласил:

– Я нашел цвет, ты понимаешь? Я снова нашел свой цвет! – Одним движением подал Олегу полотно, бросил коротко:

– Дарю.

– Погоди, Иван, это как-то... Вещь действительно стоящая, и я...

– Не спорь! Можешь дарить радость – дари! Не можешь – уйди в туман, не засти! Я – могу! Ты понял?! Могу! Мо-гу! – Ермолов улыбнулся, прикрыв глаза:

– Вот что я тебе скажу, Данилов. Жизнь подкидывает невыигрышные билеты только затем, чтобы человек перестал играть в чужую игру на чужом поле. И поискал свое. И там ждет его тот самый успех, которого он так горячо жаждет. А я слишком долго топтался как раз на чужом, – великие всходы развитого социализма приносили богатую деньгами жатву, но я же не комбайнер, вошь меня заешь!

Увидел на столе яблоко, подхватил, аппетитно хрумкнул.

– Бава-ва-ва-ваа-ва...

– Что?

– Когда-то во всех злачных местах, от Министерства культуры до Академии художеств, болталось ленинское изречение, которое казалось нам тогда тошным до оскомины: «Искусство должно быть понятно народу и должно быть понято им». Уж очень резало слух это «д о л ж н о». А с годами понимаешь: прав был Владимир Ильич, тысячу раз прав! Искусство только тогда становится таковым, когда вызывает музыку в душе – зрителя, читателя! Возьми книгу: писатель реализуется не тогда, когда ее создает, и даже не по выходе книги в свет, а когда ее читают! Именно в тот самый момент! Это и есть – момент музыки! Представь: у читателя другой опыт, другая жизнь, все другое, но мир – один, и земля – круглая, маленькая и беззащитная! И потому – он тебя понимает... Если, конечно, ты этого стоишь.

И даже если картины уже нет перед глазами, она остается в душе. Вспомни саврасовских «Грачей», вспомни «Ночь на Днепре» Куинджи, вспомни Рафаэлеву «Мадонну», «Голубых танцовщиц» Дега или «Виноградники» Ван Гога... Звучит музыка, хотя бегут века и уходят люди... И – будет звучать.

– Так уступаешь?

– Полотно? Да. И не нужны мне твои зеленые бумажки. Во-первых, ты же понимаешь, я себе нарисую таких сколько угодно! Я снова могу писать! А во-вторых, ты сам говорил, деньги эти подлые, их нужно пропить. Мы еще не все пропили?

– Нет.

– А старались. По крайней мере, в долг я у тебя набрал столько...

– Я не даю в долг.

– Значит – просто так набрал. И – пропил, ты не сомневайся! – Он, прищурившись, снова посмотрел на картину, резюмировал:

– Да. Хороша. А раму я тебе сам подберу, из английского багета, только нужен непременно светлый, ореховый. Пусть пока без рамы постоит.

– Пусть. – Данилов помялся, но потом все же спросил:

– Ты, пожалуй, Кириллыч, не обижайся, я вообще-то далек от искусства...

– Какой – далек! Ты его чувствуешь! И – умеешь видеть. Очень редкий дар.

Очень. Уж поверь мне.

– Нет, я к тому, что... Что здесь символизирует женщину?

Ермолов смеялся громко, раскатисто, откинувшись назад и похлопывая себя по колену. Он был все в тех же широченных штанах и сейчас очень походил на запорожца, придумавшего удачный оборот для письма известному султану. Кошка съежилась неодобрительно, фыркнула и прыгнула на диван, чтобы показать, кто в доме главный.

– Данилов, ты меня уморил. Это пейзаж. Несколько экстравагантный, но пейзаж. А я говорил о живой женщине. О живой. У меня появилась хозяйка. Считай – жена. Зовут Галина. Она меня понимает.

– Да? – Данилов был удивлен безмерно. – А почему я не знаю?

– Чем ты был занят последние три недели?

– Крайние?

– Ну крайние. Чем?

– Как бы тебе сказать, Кириллыч...

– Да никак не говори. Вон, даже кошка покраснела. А я познакомился с женщиной, молодая, тридцать девять годков, и я с ней рядом – орел! Да что орел – сокол!

– "Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю..." – затянул шутливо Олег, но Ермолов подхватил серьезно, во всю мощь легких:

– "...чому ж я нэ сокил, чому ж нэ лэтаю..." Но я – снова пишу! Ты понял?

– Художник только что не пританцовывал на месте. Через секунду посерьезнел, сказал: