Анатолий Аргунов - Студенты. Книга 2

— Слушай, Савва, не вешай на меня ответственность за твои поступки. Ты сам профессор и все прекрасно понимаешь: брат может умереть в любую минуту. Нет никаких гарантий. Ехать тебе или нет, решай сам. Я единственно, что обещаю — сделаю все, что смогу. Ты же знаешь меня.

— Спасибо, Володя, ты всегда был таким. Мне сейчас очень погано. Брат один остался старше меня, он уйдет — моя очередь. И потом, нет у меня сегодня ближе его никого. Никогда об этом не думал, а вот только сейчас понял: умрет брат, уйдет с ним все — мое детство, мои мечты, моя любовь к родному дому, к нашему разъезду. Никто и ничто больше не будет меня связывать с прошлым. Жутко потерять прошлое, жутко, Володя!

— Ну что ты так расстроился, Савва! Жить все равно нужно. Как-никак, мы в ответе за остающихся после нас. Твой внук, дети — они должны чувствовать опору, без нее, без тебя старшего Мартыновы — не Мартыновы, а просто однофамильцы. Так было, так и должно быть. Не нами заведено, нашими отцами, прадедами, прапрадедами. Я отца своего почти не помню, но всегда о нем думаю, как бы он то или иное сделал, что сказал. Говорю себе: «Нет, Володька, батя бы тебя не похвалил…» А то, что мы становимся во главе семейств, значит, пришло время… Наше время возглавлять род. У меня мать долго была первой, как ни уберегал, а ушла, царство ей небесное. Вот теперь я сам встал впереди всех… Закон жизни, Савва, и нельзя обижаться или плакаться… Это настоящая, а не придуманная книжная жизнь!

— Ну мне пора! — Савва Николаевич встал. — Извини Володя, поеду, и время уже вечернее, тебе тоже домой нужно…

Они попрощались. Савва Николаевич вышел на улицу. Слякотная и грязная осень глухим стоном заполнила улицы города. Заляпанные машины медленно ползли вдоль тротуара, словно парализованные. «Господи, помоги и укрепи! — перекрестился мысленно Савва Николаевич на куполки, возведенной недавно на территории больницы церквушки. — Вот ведь как, когда был студентом, атеистом себя считал стойким. И надо же, сорок пять лет прошло, вроде бы ничего во мне не изменилось, а на религию потянуло. Старею или умнею? Наверное, и то и другое. А жаль, глупцом так хочется побыть!»

И тут Савва Николаевич вспомнил свою тетку. Когда студентом приходилось бывать у нее в гостях, тетка всякий раз заводила разговор о крещении.

— Давай, Савва, я тебя окрещу, негоже православному без крещения жить. Мало ли, что в жизни случится, а тебе и опереться не на кого. А так все Бога попросишь!

— Ты чего, тетя, я же советский студент, комсомолец, в конце концов. Какой Бог, какая опора. Опора на научный коммунизм, это понятно, но на абстрактного дедушку-Бога?! Ерунда какая-то!

— Не говори так, не говори, — махала руками и шикала на Савву тетушка. — Разве так можно. Вера в Бога твоей науке не помеха, а, наоборот, помощь. Бог-то, он все видит и все слышит, не даст плохой поступок совершить, убережет от дурного глаза и соблазна. Великое дело — вера, Савва, попомнишь мое слово, все безбожники к Богу вернетесь. Все до единого, ну разве кроме дураков. Тем все равно: что лоб, что поп. Вот у нас на фабрике-то директор ушел с должности и сан принял. Теперь в церкви на Малом проспекте служит батюшкой. А какой идейный был, не подступись. Маркса вашего наизусть цитировал. Бывало, на собрании как начнет резать цитатами, так секретарь парткома не знает, что после этого сказать. А тут вдруг однажды пришел директор в горком, партбилет на стол и заявление: мол, так и так, переосмыслил всю свою жизнь и понял, что заблуждался. Окрестился и в батюшки подался. Теперь вся фабрика к нему на службу ходит… А ты говоришь, комсомолец. Заблуждаться можно до седых волос, а в молодости само собой. Девчонкой-то я от бабушки Тани, когда она в церковь ходила, пряталась. Не хотела службу стоять, убегала, чтобы с собой не брала. А в блокаду и защитить некому было, кроме Боженьки, он-то и уберег меня. Мне, сопливой девчонке, одной бы не выжить. А баба Таня дала еще до войны иконку Иверскую, говорит: едешь в большой город, трудно будет — помолись, и помощь придет. Не верила, как и ты сейчас. А вот она-то меня и спасла. — Тетушка повернулась к иконке, стоящей на видном месте в книжном шкафу, и, перекрестившись, продолжала: — Спасла она меня в блокаду. Солдатиками на фронте две старшие сестры, Настя и Прасковья, на работах под Ижорой, а я одна. Ни продуктов, ни денег… Как выжила, только один Бог и знает. Он помогал, пока не эвакуировали через Ладогу. Ничего не взяла, только вот иконку с собой захватила. И на льду-то спасло: машина перед нами под лед ушла прямо с людьми, а мы живы остались.