Игорь Шенфельд - Исход

Заметив вдруг, что солнце уже село, Аугуст Бауэр спешно поднимался со своего стульчика, складывал мольберт и медленно, глубоко, с наслаждением вдыхая чистый воздух вечерних садов, шел к себе домой. Ему на сегодняшний вечер уготовано было еще одно удовольствие: написать письмо внучке Элечке. Люди мира давно уже «контактировались» электронно, но Аугуст любил писать письма но-старинке, живым почерком по белому листу. Сложить бумагу, наклеить марку, запечатать конверт: в самих этих действиях заключался приятный ритуал, и потом: ведь это есть реальный, материальный привет через предмет, соединяющий двух людей, которые соприкоснутся глазами и руками на этом чистом пятнышке земной материи.

Конечно, будет сегодня еще и телефонный звонок, пусть ритуальный («Как дела?» — «Все нормально. А у тебя как?» — «Все отлично»…), но тоже очень важный, потому что будет живой голос, теплый тон, улыбка в тембре…

Аугуст шел мимо аккуратных садиков с журчащими там крохотными фонтанчиками, и соседи сердечно приветствовали его:

— Hallo, Herr Bauer! Alles klar?

Аугуст уютно, старомодно приподнимал соломенную шляпу в ответ:

— Alles bestens, danke.

— Einen schönen Abend noch!

— Ebenso!

— Danke!

Затем тянулся в ночь одинокий вечер, и происходило медленное чаепитие с сушками вприкуску (внизу, в городе имелся «русский магазин», где можно было купить дорогие сердцу деликатесы:

«докторскую» колбасу, сгущенное молоко, «Мишку косолапого» и «Красную шапочку», ну и сортов сто разных водок в праздничных бутылках неземной красоты. Еще на стенах там висели обязательные «Три богатыря», «Грачи прилетели» и «Аленушка», и продавщицы говорили по-русски. Аугуст Бауэр частенько закупался там), а после чаепития наступала пора письменного разговора с Аэлитой, которая длилась иной раз до полночного часа и дальше.

А потом неизбежно наступало самое неприятное: время сна. Аугуст умел тренированной волей регулировать процесс засыпания и пробуждения, но контролировать свои сны и повелевать ими он способен не был. Поэтому снились ему все больше неприятные вещи, за что он и не любил ночей. Например, одно время повадился приходить к нему Сережа Дементьев. Он приходил, появлялся откуда-то в доме без стука, садился за кухонный стол и начинал лущить кукурузу, принесенную с собой. Мусор падал на пол, Аугуста это раздражало, и он делал Дементьеву замечание. Дементьев откладывал кукурузу в сторону, смотрел на Аугуста в упор и говорил ему: «Хромов, ты преступник! И ты не Хромов даже, а Марченко. И вообще ты сам не знаешь, кто ты есть на самом деле. А я знаю, кто ты есть: ты есть предатель. Ты нас бросил и уехал в страну, которая была и остается нашим главным врагом: в Америку»… — «Я уехал в Германию, старый ты дурак!», — перечил ему Аугуст, но Сережа не слышал его, как будто Аугуста и не было в комнате вовсе. И действительно, скоро становилось понятно, что Дементьев обращается не к Аугусту, а к совсем другому человеку, сидящему за столом: то ли к Славе Марченко, то ли все-таки к нему, Аугусту Бауэру, но только не к этому Аугусту, а к тому. Нет, не так: там сидел «подставной» Аугуст, а истинным был он сам, Марченко. В общем, все это было очень сложно, и злило Бауэра-Марченко еще больше, потому что он действительно не понимал кто он такой и боялся, что так и останется жить с этим непониманием. А Дементьев продолжал повторять: «Ты предатель, да еще и мошенник к тому же, потому что обманул не только «Белую Гвардию», но еще и Америку впридачу…». — «Германию, а не Америку, старый дурак! У тебя сплошная каша в голове!», — огрызался Аугуст, на что Дементьев ужасно обижался вдруг, вскакивал и уходил прочь, а Аугусту становилось очень тоскливо и одиноко, и он бежал к двери, чтобы позвать Сережу обратно, извиниться, обнять его, старого, больного, боевого товарища своего, лучшего друга, который заболел и перестал понимать суть вещей, почему и прикидывается теперь молодым, чтобы никто не догадался, что он уже старый и беспомощный. А Аугуст, вместо того, чтобы понять это, еще и камень в него бросил, старым дураком обозвал… Аугуст распахивал дверь и обнаруживал, что за ней ничего нет: стена обрывается вниз, лестница отсутствует, и что это вообще не Германия, а пятый этаж московской квартиры Савелия. Деменьева не было видно до самого горизонта, и лишь внизу, на дороге, отчаянно матерился прораб в желтой пластмассовой каске, и вопил, что ночью во всем районе скоммуниздили все лестничные площадки, и что премии теперь ему и его бригаде не видать как собственных ушей. «Во всем виноват Чубайс!», — согласно кричали прорабу из соседнего подъезда, и прораб весело отвечал: «Мать его хлоп!». А Дементьева нигде не было видно. «Это сон», — догадывался вдруг Аугуст и давал себе приказ проснуться. Он просыпался и уже не хотел больше спать: намеренно не хотел, чтобы навязчивый сон не прилип снова.