Игорь Шенфельд - Исход

За большевизм и революцию она страну уже покарала, и страна уплатила ей тридцатью или сорока миллионами жизней своих сограждан, а может быть и больше — никто точно не посчитал до сих пор. Один миллион из этих жизней — были жизни российских немцев. Не все из них погибли, нет: лишь половина. Но оставшаяся половина осталась навеки покалеченной. Несправедливостью. И постоянно ждала восстановления исторической справедливости. Не дождалась. Дважды были поволжские немцы преданы советской властью, и в девяностые годы обрели вдруг в лице новой российской власти очередную надежду на свое этническое возрождение. Но были преданы страной в третий и последний раз: теперь уже окончательно. Почему? С какой такой непонятной целью?

"Мне на Россию наплевать, потому что я — большевик!", — любил говаривать вождь всех пролетариев Ленин. Большевиков не стало, но их курс на уничтожение России выжил, а ленинская формула, подхваченная новыми вождями по эстафете, лишь упростилась: "Мне на Россию наплевать!". Точка.

Вот вам и все объяснение. Вот почему нет в России российских немцев; поэтому нет и самого Советского Союза. Да и Россия — та, настоящая, великая Россия — тоже не существует больше. Так что есть, есть связь событий в истории, и ткань времен соткана единой нитью».

Через три часа семья Бауэров и все остальные беженцы приземлились на незнакомой планете по имени «Германия». Они держались за потрепанные сумки и чемоданы с жалким скарбом и потрепанными документами, опасаясь выпустить свои сокровища из рук; они боялись расставаться, и старались постоянно держать друг друга в поле зрения. Психиатры, терапевты, кардиологи и невропатологи, встречая их, недоумевали поначалу: «Что у них там делается такое?: все прибывают в каком-то странном, загнанном, ошалелом состоянии!».

По закону Германии каждый принятый ею в статусе гражданина имеет право на входе выбрать себе новое имя. Любое! Семья Аугуста Бауэра — дочь, зять и внук — все они пожелали из Ивановых перейти в Бауэры, и только Анна Федоровна Иванова упрямо настаивала, что хочет называться Аэлитой Никитиной, и удивительное дело: семья ее не возражала; согласились все, включая главу семьи — старика Аугуста Бауэра. И хотя все было по закону, оформители документов замялись над бумагами Бауэров и обратились за консультацией в более высокую инстанцию. Там посоветовались со специалистами, имеющими большой опыт общения с восточными переселенцами, и психиатры объяснили: «Пусть называют себя как хотят, это все — послешоковые эффекты, отторжение тяжелого прошлого, поиск новой самоидентификации. Отойдут постепенно, оттают, интегрируются в нормальное человеческое общество, станут примерными, работящими немецкими бюргерами»… Так Аэлита Анатольевна Никитина, побыв короткое время Анной Бауэр, снова стала Аэлитой Никитиной, правда теперь уже — немкой.

Аугуст Бауэр, поселившийся в маленьком немецком городке над рекой Мозель, среди виноградников, после того как внучка его выросла и уехала учиться в Мюнхен, в университет, оставив его одного в маленьком доме, стал чудить: увлекся живописью. Он купил мольберт, масляные краски, холсты и начал писать очень похожие одна на другую картины, которыми завешивал затем стены своего домика, или отсылал их Аэлите. Седой, рослый, длинноволосый, он напоминал старого Леонардо да Винчи, попавшего в непонятный век и задумчиво сидящего на живописном берегу незнакомой, северной реки Мозель, пытаясь вспомнить откуда он пришел. Этот странный Леонардо часами вглядывался вдаль, чтобы лишь изредка спохватиться и сделать мазок по холсту. Порою к нему приближались любопытные туристы и праздно гуляющие бюргеры с собачками, чтобы заглянуть мастеру через плечо и удивиться: на холсте мало что напоминало изгиб реки, игрушечный, белый немецкий городок внизу и кучерявые виноградные холмы за ним, аккуратно расчесанные на зеленые ряды; вместо этого странному художнику виделась почему-то плакучая ива, тихое озеро с кувшинками и желтой лилией в правом нижнем углу, да еще две дрожащие голубые стрекозки над цветком; похоже, этому задумчивому Леонардо, прибывшему неведомо откуда, река Мозель нужна была только для того, чтобы подсмотреть, как выглядят отражения белых облаков в воде. Но и всматривался в них он тоже странно: подолгу и очень уж рассеяным взглядом. Подсыхающая кисть лежала при этом на палитре, или покачивалась в безвольно свисающей руке художника. Он сидел на своем парусиновом стульчике, среди пения птиц и гудения пчел, но был при этом где-то очень-очень далеко…