Игорь Шенфельд - Исход

И вот случился очень тихий, солнечный, августовский день, и Аугуста потянуло вдруг на Волгу: посидеть на берегу, глядя вдаль, вспомнить былое, попрощаться, подумать о том, как они из Германии к могилам прилетать будут. Волгу он видел теперь ежедневно и ежеминутно, но ему хотелось посмотреть на нее не отсюда — с залитой бандитской кровью лодочной станции, но с высокого берега — с той высоты, на которой много-много лет назад стоял он с отцом и спрашивал его: «Это Иловля такая широкая?». — «Нет, это Волга, самая прекрасная река на земле», — ответил ему тогда отец. «Это наша Волга?», — хотел знать маленький мальчик. «Да, наша: это наша родина, Аугуст», — сказал ему отец, и Аугуст запомнил эти слова на всю жизнь. Вот туда, на ту высоту, на Соколовую гору — благо, что была она недалеко от них, и видна была от их сарая и вообще отовсюду — хотел он взобраться сейчас, поклониться своей земле и попрощаться с ней…

Аугуст ощущал в душе своей грустную торжественность: возможно, он увидит сегодня Волгу своего детства в последний раз в жизни. Поэтому он оделся парадно, в костюм и новую рубашку, бережно хранимые Людмилой для самых парадных случаев, таких как получение российского гражданства, например, или — как теперь внезапно получилось — визит в германское посольство; перевинтил со старого, «тыквенного» пиджака свой орден на новый: пусть видит Волга, что он достойно прожил жизнь, ничем не опозорил свою малую родину. Анечка запросилась пойти с дедушкой: она глаз не могла отвести от него — такой он был красивый в черном костюме и с орденом: прямо как депутат с портретов, расклеенных на всех столбах, но только без этих глупых депутатских улыбок, и еще намного красивей их. Людмила с Федором тоже залюбовались Аугустом. «Ну, красавец-дед!», — похвалил его Федор.

Разумеется, Анечку отпустили с дедушкой. Костик с удовольствием присоединился бы к ним, если бы у него не был запланирован другой азарт на это утро: он собирался проверять с отцом подпуска. Сегодня должно было — после вчерашнего дождя — попасться много рыбы. Почти одной только пойманной рыбой они в последнее время и питались. А Костик чувствовал с некоторых пор персональную ответственность за снабжение семьи продовольствием. Поэтому он лишь вздохнул незаметно, и язвительно напутствовал Аню: «Прогуляйся, прогуляйся, девочка: проветри мозги». На самом деле он очень любил свою сестру — только чуть-чуть ревновал ее к деду, полагая, что дед любит ее немножко больше, чем его. «Не больше, а на год дольше!», — втолковывал внуку Аугуст, и объяснял дальше, что если любовь разделить на время, а числитель постоянный, то чем меньше знаменатель, тем больше получится плотность любви, так что еще неизвестно… Костик никак не врубался в эту математическую метафизику, и Аугуст приходил к выводу, что внука обязательно требуется подтянуть в математике. Доставалось при этом, естественно, Людмиле. «Почему сапожник без сапог? — возмущался Аугуст, — мать — учитель математики, а сын в простых дробях не ориентируется!..».

— Любовь, это что, по-твоему — простая дробь? Ох, папа…

— Ну, тут ты, пожалуй, права… Ладно, проверю его знания на других примерах…

Такого рода шутливые баталии происходили внутри семьи частенько.

Анечка повязала голубой платочек, чтобы не напекло голову, и дед с внучкой пошли вдвоем, взявшись за руки. По дороге Аугуст рассказывал девочке про село Елшанку-Гуссарен, про свое детство, про речку Иловлю, про Беату и Вальтера, и про прабабушку Амалию и про прадедушку Карла. Анечка слушала, широко распахнув васильковые глаза, хотя большую часть этих историй давно уже знала наизусть. Но дети ведь могут слушать сказки бесконечно, и даже подсказывать наперед и поправлять в нетерпении: «…Нет, дедушка: в прошлый раз было не так, ты опять все перепутал: Вальтеру попались в кубарь не десять раков, а пятнадцать!»…

Все так же рука в руке паломники пересекли Большую Затонскую улицу и двинулись вверх по склону, в сторону Соколовой горы, переходя с улицы на улицу незнакомого квартала. В молодости Аугуст неплохо знал лишь центр города, а здесь склон заполняло когда-то одноэтажное серое поселение с кривыми улицами и дымами из труб: это было все, что помнил Аугуст об этой части города. Теперь улицы были прямые, геометрические, дома пятиэтажные, панельные, с самодельно застекленными балконами и некрашеными, облезлыми стенами. Такие дома бывают везде, во всей стране одинаковые, так что Аугуст их и не замечал даже: он смотрел вверх, на Соколовую гору, и иногда оборачивался, с радостью замечая, как с каждым шагом наверх распахивается позади них панорама, открывая город внизу и Волгу, перечеркнутую мостом. Этот трехкилометровой длины мост, которого не было тут раньше, связавший Саратов с городом Энгельс на другой стороне Волги, немного раздражал Аугуста. Он мешал восприятию величия замысла Господа, создавшего Волгу, вторжением наглой заявки на конкурирующее величие человека, отменившего Бога и объявившего властелином всего сущего себя самого. Этот мост как будто нагло заявлял Создателю: «то — Ты, а вот он — Я!». И надо признать: наглость эта даже впечатляла. Мост — просто так, сам по себе, без связи с Волгой — был хорош. В нем не содержалось величия божественного замысла, но зато просматривался человеческий разум, нахально заявляющий о своем намерении подчинить себе все горизонты и время заодно. «Наглость — второе счастье», — произнес Аугуст, и Анечка не поняла его: