Аллен Курцвейл: Часы зла

Это световое шоу было вознаграждено целым взрывом аплодисментов, звуки которых докатились до кабинета моего начальника, Эмиля Динтофера, чьи поздравления свелись к выпуску специального постановления о недопустимости производить в библиотеке шум. И, чтобы не было сомнений по поводу того, кто явился главным нарушителем тишины и спокойствия, Динти даже обвел кружочком пункт двенадцать этого постановления под названием «Ударная волна и сотрясение воздуха при нежелательном повышении тона».

Пятьдесят требований спустя мы с Ник тихо и скромно оформили свои отношения в муниципалитете. Средства обеих наших семей просто не позволяли устроить пышную свадьбу, но нас с Ник это вполне устраивало. Ее отец, на протяжении тридцати пяти лет зарабатывавший на жизнь размещением на улицах постеров, не нажил ничего, кроме мозолей и твердых, как камень, мышц рук и предплечий. К его скудной пенсии мать Ник могла прибавить лишь жалкие гроши, пяти- и десятифранковые монетки. Она торговала гомеопатическими пилюлями на рынке в окрестностях Тулузы. Мои родители были не намного обеспеченнее; выйдя на пенсию, поселились в маленькой двухкомнатной квартирке на окраине Тампы. Когда их уведомили о свадьбе сына, они прислали нам скромный подарок — ваучер на недельную туристическую поездку с правом остановиться в шикарном нью-йоркском отеле. (Не иначе как сын соседей, проживавших на расстоянии двух пальм от моих стариков, обзавелся подружкой, агентом турфирмы.)

Именно в этом отеле и произошла наша первая с Ник супружеская ссора. А яблоком раздора стало деревянное панно над изголовьем кровати с увеличенной копией знаменитой картины Вермера «Кружевница». Еще учась в Париже на факультете изобразительных искусств, Ник познакомилась с оригиналом. И заявила, что категорически отказывается заниматься любовью под взглядом этого совершенно чудовищного и гротескного изображения.

— А что, если накинуть на него простыню? — предложил я.

Ник отрицательно помотала головой:

— Pas questuion! [10] Это не решит проблему! (фр.)

Поскольку размеры нашего «номера» не превышали библиотечной кабинки для научной работы, а омерзительное панно было намертво прикреплено к стене, дело кончилось тем, что я стащил с кровати пружинный матрас и разместил его в узеньком проходе между ванной и встроенным шкафчиком в коридоре. И когда пришло время совершить супружеский акт, головы наши оказались всего в шести дюймах от унитаза из нержавеющей стали, от вида и близости которого у меня, что называется, просто не встал.

В последующие недели и месяцы Ник всячески старалась излечить меня от этого позора первой брачной ночи. Пичкала меня всякими снадобьями на основе трав, а когда убедилась, что и это не помогает, создала специальную книжку-раскладушку, призванную возбуждать половое влечение.

Должен со всей ответственностью заявить вам: «Камасутра» Ник являла собой настоящий шедевр конструирования из бумаги, чресла картонных любовников хлопались друг о друга, напоминая при этом уши слона. Но, увы, все наши попытки скопировать «позу лотоса» или «узел славы» заканчивались полным провалом. Именно тогда Ник настояла, чтобы я проконсультировался с Креветкой.

Доктор Д. был первым, кто попробовал придать психоаналитическую трактовку моей растущей жажде накапливать разного рода сведения и записывать в книжечку, ставшую неотъемлемой частью моего туалета. Он назвал мою графоманию (если дословно цитировать его туманный диагноз) «своеобразным буфером против стыда, придающим ложное ощущение порядка и равновесия эмоционально замкнутому эгоцентричному молодому представителю мужского пола».

Ох уж эти разговоры о буферах! Нет, разумеется, мои записи служили своего рода компенсацией. И, признаю, я, безусловно, использовал их как средство для преодоления отчаяния, страха, разочарования и бог знает чего еще. И да, я действительно замкнут. Но вся эта бредятина ничуть не способствовала улучшению ситуации. И я не видел абсолютно никакого смысла платить кому бы то ни было за то, чтобы он проводил параллель между мной и, допустим, типом, пересчитывающим оконные рамы в читальном зале, или дамочкой, которая перелистывает страницу любовного романа, только когда минутная стрелка настенных часов перевалит за цифру двенадцать.

Это вовсе не означает, что подобных проблем у меня не было. Когда жизнь становилась невыносимой, будь то на работе или дома, я действительно первым делом хватался за свою записную книжку. Ну а чем тогда можно объяснить мое увлечение тахиграфией, иначе говоря, стенографией, в годы изучения методики Дьюи в колледже? Да просто тем, что все эти сокращения и крючочки позволяли втиснуть на страницу гораздо больше текста. Но что самое главное — записи мои становились непонятными постороннему глазу. А со стороны все это, конечно, казалось подозрительным и необъяснимым.