Андрей Бабиков - Оранжерея

Диктатор всегда дик, Саша. Но я знаю тебя, ты не такой породы человек. Эта твоя роль всласть предержащего власть скоро тебе опротивеет. Разве ты не сдерживаешь улыбки, когда видишь, как среднего роста и тех же способностей плотно запечатанный в костюм человек с удовольствием усаживается на раззолоченный стул перед при­тихшим собранием лебезливых ничтожеств? Ты вырос в Запредельске, ты кончил там школу, ты там влюбился в первый раз, тебе знакома каждая трещина в стенах Града и каждая свая на приста­ни. Давай, уничтожь все это, и у тебя ничего не останется, кроме побитого молью хлама твоей нынешней костюмированной жизни. Ты же от­лично понимаешь, что, когда выходишь на сцену, ты только одну маску меняешь на другую, с од­них подмостков ступаешь на другие. Не заиграл­ся ли ты? Не пора ли сделать что-нибудь стоя­щее? Спасти Запредельск?

Ты говоришь себе: „Something is rotten in the state" [43] «Something is rotten in the state» — «Подгнило что-то в государстве» («Гамлет»). — и значит, все в порядке, так суждено, ни­чего не попишешь. Но на самом-то деле гнильца завелась в тебе самом, и государство тут ни при чем. Да и что значит это твое „государство", коли нет государя?

Да, Саша, наше детство, наша мечта медленно сходит на нет: уже пали первые сумерки. Но как объяснить тебе? Мы вроде книг — с годами пере­плет все истертей, изношенней, пятна да ссади­ны на корешке, но внутри — все тот же безмятежный покой ясных страниц, снежная чистота шедевра.

Эх, Саша, Саша, ты подумай только: на карте мира все еще есть место, где прошло наше детство. Там все так же с гладких камней шлепаются в мел­кую воду лягушки, так же, с оттяжкой, не спеша, бьют старинные часы ратуши, кричат чайки на пристани, официанты по утрам выносят на тро­туары столики и раскладывают на стойках свежие газеты. Ну куда ты, скажи мне, поедешь в семьдесят лет, чтобы еще раз увидеть все это?»

Слова уже были сложены в голове, уже найдена была для них верная интонация мягкого упрека, и оппонент сидел напротив с вежливой улыбкой, упитанный, неуязвимый, и было во что разить, и другого такого случая не предвиделось, но ничего этого Матвей не сказал. Невинный взгляд Блика, его херувимские щечки, сахарная улыбка, вся его на­пластованная тысячью слоев уверенность в себе, в том, что так надо, что все действительное вправду разумно, лучше любой охранной грамоты ограж­дали его и от правды, и от действительности. Вмес­то этого Матвей неожиданно для самого себя, не желая того, потому что это было некстати и против правил (словно он в уличной драке исподтишка бил коленом ниже пояса), сказал следующее:

— Ты знаешь, Дима Столяров умер.

Да, Митя Столяров, Димка, Митюша, душа их триумвирата, вечно простуженный, вечно пропус­кающий уроки, прочитавший тысячи книг, неуто­мимый выдумщик и затейник, вчера утром скон­чался на больничной койке, так и не придя в со­знание.

Блик ничего не знал. Блик отказывался верить. Блик требовал подробностей. Блик вновь отказывался верить. Он сидел бледный, с застывшим, ка­ким-то злым лицом, его руки, непроизвольно ог­лаживавшие полы пиджака, заметно дрожали. Без­звучно гремел на столе черный телефонный ап­парат.

— Неделю назад на площади разгоняли толпу протестующих, Димка случайно оказался побли­зости. На его глазах милицейские битюги втроем весело повалили какого-то старика с плакатом и за шиворот потащили к подогнанному автобусу. Ну, Дима вступился... Ты знаешь, какой из него дра­чун, он тяжелее толкового словаря ничего в жизни не поднимал... Его били пять человек Сначала про­шлись по нему своими палками, потом лотоптали ногами. Это мне Женя Воронцов рассказывал, он выяснял, расспрашивал свидетелей... Все это про­должалось не долее минуты. В общей свалке спер­ва никто ничего не заметил. Короче говоря, про­ломили ему голову и оставили около памятника Пушкину, а когда приехали «скорые», его с не­сколькими ранеными отвезли в Склифосовского. Уже, кстати, есть заключение милиции: никто не виноват, несчастный случай. Что в определенном смысле правда.

Все еще не желая верить, Блик исподлобья молча глядел на Матвея. Его руки делали безотчет­ные укромные движения, напоминающие жест, каким профессиональные шулера и конферансье проверяют, на месте ли запонки. В это время за стеной глухо заиграла гармонь. Затем приоткры­лась дверь, и в проем просунул голову уже пере­одетый в сюртук Ногайцев.

— Александр Илларионович, прошу прощения: репетиция началась, — быстро сказал он и втянулся обратно.