Андрей Бабиков - Оранжерея

Блик не обратил на эти слова никакого вни­мания. От зашторенных окон на его лицо падала косая тень, скрывая выражение его светлых глаз. Впрочем, Матвей старался на него не смотреть.

— Я... — начал Блик, но его голос осекся. — Я этого так не оставлю... — с трудом ворочая язы­ком, продолжил он. — Ах какие скоты, какие...

— Не надо, Саша, я и так уже жалею, что ска­зал тебе.

Матвей поднялся.

— Что можно сделать для его семьи? — спро­сил Блик, удерживая Матвея за рукав.

— Что ты можешь сделать, Саша? Не знаю. Сам реши.

Матвей похлопал его по мягкому плечу и вы­шел вон.

Когда Матвей Сперанский вышел из театра, уже стемнело. Слабо, будто через силу, горели не­высокие фонари. Тускло блестели подмерзающие по краям черные лужицы. Было свежо и гулко. Легко дышалось. Несколько неподвижных фигур, состоявших, казалось, из одних покатых спин, об­ступили уличного гитариста, с подчеркнутым без­различием (дескать, мне и здесь хорошо) сидев­шего на развалившемся крыльце перекошенного грязно-желтого здания, давно (с 1916 года, если верить памятной доске) разбитого параличом, — в двух шагах от гостеприимно-пустой тонконо­гой скамьи. «Ой, ё! Ой, ё!» — наигрывая протяж­ный мотив, страдальчески вскрикивал он нароч­но сорванным голосом, то ли жалуясь на что-то, то ли, напротив, сердясь. Слушавшие его люди, окоченев от безделья и тоже желая погорланить, нестройно подвывали ему, и это ямщицкое, без­надежно-дорожное и совершенно неуместное «ё» было первым, что услышал Матвей, ступив на за­плеванную мостовую. Автомобилей в тихом Стряп­чем переулке, всецело предназначенном для про­гулок и подношений Мельпомене, не было, зато имел место преизбыток потускневших мозаик, гру­бых настенных барельефов (тонущий, чайка) и разновеликих, кустарно сработанных вывесок, су­ливших прохожим райскую жизнь среди ломбар­дов, нотариальных контор, меняльных лавок, зу­боврачебных кабинетов и закусочных. Вообще, было слишком много неподвижного кругом: зда­ния с полинявшими, обносившимися фасадами (в то время как над их крышами мощно ходили айвазовские тучи), облупившиеся бесформенные фризы, поднявшие локти деревья, чьи патетичес­кие позы наводили на мысли об Эсхиле, наем­ных плакальщицах и плененных царевнах, пус­тые, негостеприимно-хладные скамьи с мелким человеческим сором в щелях, оставленная на са­мом краю ступеньки пустая пивная бутылка, та­кая хрупкая, такая почти изумрудная в неверном уличном свете, и еще («Ой, ё!» — но уже чуть ти­ше) — недавно водруженный в сторонке, за уг­лом серого псевдоклассического здания, на шаг выступившего из общего ряда, бронзовый памят­ник Чехову (не совсем на виду, зато меньше ду­ет), неловко присевшему на какой-то выступ в позе студента перед экзаменом, обреченно жду­щего своей очереди в коридоре. Там еще была совсем неподвижная и неудобная (так как буквы все время загибались за край) афишная тумба, по кругу обклеенная бесцветными лицами модных лицедеев, предлагавших полный набор утриро­ванных эмоций: от ажитации до ярости и экзаль­тации, граничащей с бешенством. Она восторжен­но зазывала на премьеру новой «искрометной» комедии «Конец света и другие неприятности», и для завлечения «зрителя» все средства были хо­роши: и полная женская грудь навыкате из декольте, и завидная роскошь «шикарных» костю­мов «с иголочки», и пачки бутафорских ассигна­ций в чемодане, и праздничный стол с исходя­щим пеной шампанским, и мужественный силуэт усатого фата на заднем плане. Но вот, наконец, в переулке наметилось некоторое оживление: по­дул промозглый ветерок, и, развеивая мечты, раз­венчивая надежды, начал срываться мелкий ко­лючий снежок, а через большую прореху в туче с тупой трезвостью сторожевого прожектора на Матвея уставилась бледно-розовая луна.

То ли от смены погоды, то ли из-за начинав­шейся простуды, а может быть, оттого, что искус­ственный свет падал на стены как-то непривычно рельефно, город казался Матвею особенно кос­ным и нелепым. Казалось, в нем не сыскать ни одного прямого угла, ни единой четкой линии, ни прочного поручня, ни гладкой кладки. Когда ему на ум приходили подобные мысли и обычные предметы, вроде караула каменных урн перед чер­ной ямой подворотни или скипетры фонарных столбов с мутными колбами млечного света, начи­нали казаться невиданными дивами, Матвей уже знал, что к ночи его потянет сочинять, а к утру у него будет температура и насморк Сочинять — изобретать, вымышлять, придумывать, творить ум­ственно, производить духом, силою воображения...