Матвей пожал плечами и ничего не сказал. Он мрачно рассматривал крупную перловую бородавку на щеке «щастливого» и смущенного Ногайцева. Трагедия Запредельска оборачивалась фарсом.
— Эх, не любишь ты театра, Матвеюшка, не любишь. И добрую шутку не ценишь. Жаль.
— А я вот что иной раз думаю, Александр Илларионович, — обычным своим голосом сказал Ногайцев, вольно прохаживаясь по комнате с каким-то неожиданным, мечтательным выражением на сильно поношенном лице. — Не пойти ли мне действительно в актеры. Люблю сцену, знаете ли. Отпустите?
— Ни в коем случае, что вы. Как же я без вас... А вдове Шевалдышева пошлите телеграмму, и вообще... распорядитесь.
— Уже сделано, Александр Илларионович.
— Хорошо. — Блик отпил чаю и поставил стакан на блюдце. — Но мы отвлеклись. Прости, Матвей, не смог удержаться. Видел бы свое лицо. Ха-ха! Ладно, не обижайся. Итак, что ты говорил о плотине?
Матвей невольно скрестил руки на груди и ответил:
— Не стоит, пожалуй. Теперь этот разговор некстати. Дело серьезно. Тебе не до того.
— Ну вот и обиделся. Брось, мне — до всего. Давай выкладывай, что там стряслось. Чем могём — помогем, как говаривал старик Федот.
— Ты правда в состоянии выслушать?
— Правда, правда, выкладывай, — ответил Блик, снова жадно глотая чай.
Тогда Матвей, сидевший на твердом, бугристой кожей обтянутом стуле, страшно скрипевшем от любого движения, стараясь не двигаться и не обращать внимания на Ногайцева, пригорюнившегося в углу на стульчике со своим стаканом чая, заговорил.
Он говорил не долее минуты, начав издалека, и, по мере того как смысл его слов доходил до загроможденного канцелярской чушью сознания Блика, тот все выше и выше поднимал рыжеватые брови, всей своей рыжиной выражая на подвижном лице крайнюю степень недоумения. Несколько озабоченное выражение появилось и на плоском лице его помощника, который, подобно преданному псу, мгновенно улавливал любые перемены хозяйского настроения.
— Постой, постой, я что-то... — перебил Блик Матвея и заерзал в кресле. — Ты, что же, просишь меня остановить строительство Нижнесальской плотины? И ты для этого не придумал ничего лучше, как..
— Саша, — как можно мягче вновь начал Матвей, отлично понимая, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его собеседник успел рассердиться, — я не прошу остановить.
— Не просишь?
— Нет.
— Так о чем же ты просишь?
— Я прошу приостановить строительство Нижнесальской электростанции. На островах Каскада до сих пор живут тысячи людей. Им нужно дать время, чтобы они выехали...
— Как, еще дать время? — вновь перебил его Блик, горячась. — Да мы уже дважды приостанавливали строительство, мы им дали общим счетом три года. Чего же им еще? Наше терпениум мобиле давно иссякло. И что-то они не сильно торопятся с отъездом. Если им так нравится, пусть остаются, но пусть теперь пеняют на себя. Или отращивают жабры. Поглядим, как они запоют, когда вода начнет подниматься... — прибавил он кровожадно, напрягая розовые ноздри.
— Саша, послушай, три года — это ничтожно малый срок. В Запредельске, ты знаешь, десятки музеев, архивы, институты... Помнишь ботанический сад? Озеро с лодочками, духовой оркестр в ротонде?
— Ну конечно я помню, что за вопрос...
— Старую оранжерею с фонтаном?
— Да, оранжерея, как же, помню. Мы из нее крали розы, а однажды...
— Этот сад, Саша, уйдет под воду первым. Потеплевшие было глаза Блика вновь по-московски застыли.
— Нет, так не пойдет, — обиженно растягивая слова, как ребенок, которому дали подержать в руках и тут же взяли обратно новую игрушку, отвечал он. — Ты просил о встрече, сказал, очень важный разговор, я подумал, что кто-то заболел или кого-то посадили... Я выкроил время перед этой дурацкой репетицией (если хочешь, кстати, можешь остаться: будет забавно), и что? Я с тобой не виделся два года.»
— Четыре, — поправил Матвей и скрипнул стулом.
— Что?
— Я говорю, четыре года.
— Серьезно? Тем более. Тем более! И вот ты заявляешься ко мне спустя эту уйму лет и принимаешься меня уговаривать отменить решение государственного значения...
И как если бы слово «государственного» было напитано неким тягучим ядом, отравляющим все следующие за ним слова, дальнейшая отповедь Блика была наполнена консервированными фразами жульнической газетной речи вроде: «подрыв авторитета», «мировая арена» и «ослабление позиций». «Кто они такие, скажи ты мне? — возвышая голос, вопрошал он, разгуливая по комнате и глядя в пустое пространство. — Колонисты? Вольные горожане? Розенкрейцеры, мать их? А? Молчишь? Говорят они как будто по-русски, пишут тоже по-русски, Толстого-с-Пушкиным изучают в школе, а Россию-матушку не признают! Нонсенс! Абсурд! Вот ты всех нас держишь за мерзавцев (да, да, нечего притворяться), а они, стало быть, маленький угнетенный народ. Так? Погоди. Нет, дорогой мой, с точки зрения нынешней расстановки сил в регионе...»
Читать дальше