Марио Льоса: Тетушка Хулия и писака

– Даже представить себе трудно, до чего она безобразна, – проговорил Паскуаль, изображая ребенка, увидевшего бяку. – Старая, толстенная, раскрашенная, с обесцвеченными патлами аргентинка. Она выкрикивает слова танго, полуголая, в «Мезанине», ночном притоне для нищих.

– Заткнитесь, не будьте такими неблагодарными! Вы ведь оба с ней переспали, – сказал доктор Ребаглиати. – Да и я попользовался!

– Певица, какая там певица! Обыкновенная проститутка! – воскликнул с горящими глазами Великий Паблито. – Слово даю. Я заглянул в «Мезанин» посмотреть на нее, после шоу она сама подошла ко мне и предложила за двадцатку оказать любую услугу… Нет, голубушка, думаю! Слишком ты стара. Ни за двадцатку, ни даже если сама мне приплатишь. Старуха, беззубая старуха, дон Марио!

– Они уже давно женаты, – говорил Паскуаль, застегивая рукава рубашки и надевая пиджак и галстук. – Поженились еще в Боливии, перед отъездом Педрито в Лиму. Кажется, она его бросила и пошла по рукам. И снова они сошлись, когда случилась вся эта история с домом для умалишенных. Поэтому он и твердит все время, какая она самоотверженная женщина, она пришла к нему, когда он был сумасшедшим.

– Он благодарен ей, как собака, ведь она его кормит, – поправил доктор Ребаглиати. – Ты думаешь, они могут прожить на то, что зарабатывает Камачо, принося уголовную хронику из полицейских комиссариатов? Он кормится на заработок проститутки – не будь ее, он бы уже давно заболел туберкулезом.

– Хотя этому Педрито немного надо, – сказал Паскуаль и пояснил мне: – Они живут на улице Санто-Кристо, как низко он пал, правда? А вот главный редактор не хочет мне верить, что Камачо был известнейшей личностью, когда писал свои радиодрамы, и у него даже просили автографы.

Мы вышли за дверь. Из гаража уже исчезли девица с конторскими книгами, редакторы и мальчишка, увязывавший пакеты. Свет был погашен. Нагромождение хлама и беспорядок придавали помещению какой-то нереальный вид. Переступив порог, доктор Ребаглиати закрыл дверь и запер ее на ключ. Мы пошли по авениде Арика в поисках такси, шагая все четверо в ряд. Чтобы сказать хоть что-нибудь, я спросил, почему Педро Камачо занимался лишь сбором информации, почему его не сделали редактором.

– Потому что он не умеет писать, – предупредительно ответил доктор Ребаглиати. – Он пошляк, кроме того, любит употреблять никому не понятные слова, в общем, полнейшее отрицание журналистики. Поэтому я и направил его по полицейским комиссариатам. Он мне совсем не нужен, но он развлекает меня, он – мой шут, да и платим мы ему меньше, чем уборщику. – Доктор гаденько рассмеялся и спросил: – Ну ладно, давайте внесем ясность – приглашен я на ваш обед или нет?

– Конечно, разумеется! Как это раньше мне не пришло в голову? – ответил Великий Паблито. – Вы и дон Марио – почетные гости.

– Этот тип одержим фантазиями, – произнес Паскуаль уже в такси, направлявшемся к Паруро. – Например, он не признает автобусов. Только пешком, и говорит, что так гораздо быстрее. Представляю себе, сколько километров в день он пробегает, я устаю от одной этой мысли! Ведь обойти лишь полицейские комиссариаты в центре города – это уже десятки километров! Вы видели его кеды?

– Просто он – поганая жадина, – сказал с неприязнью доктор Ребаглиати.

– Не думаю, что он жаден, – вступился за Камачо Великий Паблито. – К тому же он малость свихнулся, да и опять не повезло ему.

Обед был очень долгим, креольские блюда следовали одно за другим – разнообразные и острые, их сопровождало холодное пиво, и было на этом обеде всего понемногу: скабрезные историйки, воспоминания о прошлом, подробнейшие сплетни о знакомых, чуть-чуть политики. Мне еще раз пришлось отвечать на многочисленные вопросы относительно европейских женщин. Даже была парочка оплеух, когда подвыпивший доктор Ребаглиати пытался подкатиться к супруге Великого Паблито, еще довольно красивой сорокалетней женщине. Но я сам вызвал эту склоку, чтобы на протяжении всего нудного вечера никто из нас и словечком не вспомнил о Педро Камачо. Когда я вернулся в дом тети Ольги и дяди Лучо (мои родственники стали теперь моими тестем и тещей), у меня болела голова и было не по себе. Спускалась ночь.

Кузина Патрисия встретила меня с ледяным выражением лица. Она заявила, что всеми этими выдумками относительно материала для моих романов я еще мог морочить голову тетушке Хулии и вообще мог рассказывать ей любовные сказки про Карабаса-Барабаса, поскольку она не осмеливалась перечить мне, чтобы никто не подумал, будто она совершает преступление против культуры. Но ее – Патрисию – ни капли не волнует преступление против культуры, так что, если я еще раз уйду в восемь утра под предлогом чтения в Национальной библиотеке речей генерала Мануэля Аполинарио Одриа, а вернусь в восемь вечера с покрасневшими глазами, распространяя запах перегара, и, конечно, с пятнами губной помады на носовом платке, она расцарапает мне физиономию или разобьет о мою голову тарелку.