Елена Крюкова - Серафим

Пашка уже держал ружье, сидя в пыли. Уже взводил курок.
Я ударил ногой по прикладу. Снова выбил у него ружье из рук. Красная тьма застлала мне глаза. Красную шапку надели на голову. Я стал красным попугаем матушки Иулиании. Я стал красным лоскутом. Красным огнем. Красной кровью. Я больше не был человеком, отцом Серафимом.

Кто это крикнул? Я? Он?

Может, это кричала Настя?!
Я помню – я размахнулся. Каркнул дикое ругательство красный клюв. И у меня в птичьих попугайских когтях оказалось железное, деревянное, твердое, тяжелое. Да. Ружье. Оно было у меня, я это точно помню. И я размахнулся. И железное, холодное оказалось в моем кулаке, а тяжелое и деревянное полетело вперед. Вперед.
Вперед! Красный попугай ударил. Клювом?! Да, железным, деревянным клювом! Хорошо ударил! Крепко!
«Век помнить будет… Или… уж ничего не будет помнить…»

«Так младенцы кричат в колыбели».
Хватка ослабла. Когти разжались.
Красные перья слетали с попугая, слетали на мертвую землю, в жаркую пыль.
Пашка Охлопков катался по земле, зажав рукой глаз, и вопил.
Он вопил как резаный баран.
Как теленок, которого резать ведут; как обреченная свинья.
Я никогда не слышал, чтобы так человек вопил. Визжал, в пыли катаясь.
Я медленно становился человеком. Где красные перья? Где железный клюв? Ружье валялось на ночной дороге. К нам уже бежали люди – кто с кольями, кто с топорами. Бежал Юрий Гагарин, мелко семенил короткими ножками, винтовку в руке сжимал. Володя Паршин широко бежал, и тоже с винтовкой, Володя же был охотник, и собака рядом с Володей бежала, его Рыжуля.
Пашка сел на дороге, весь измазанный пылью. Сгорбился. Не отнимал рук от лица. Сквозь его грязные пальцы сочилась кровь.

Люди ринулись к нам. Оттащили меня от Пашки. Вынули у меня из руки ружье – еле вынули: так намертво я зажал ствол в сумасшедшем кулаке.

Пашка опустил руки. Я увидел: его рот орал. Я оглох от его крика.
Я увидел: вместо единственного, зрячего Пашкиного глаза – подплывшее кровью, слизистое месиво. Словно мертвый слизняк на мертвом листе пыльной щеки.
Это все живое. Все живое. Он живой, говорил я себе – и не слышал себя. Он же живой, ты же не убил его.
Вы же с ним не убили друг друга, говорил я себе, вы же…

Я и сам это видел.

Настя билась в рыданьях.
А люди со всех концов Василя все бежали, бежали.

ДВУНАДЕСЯТЫЙ ПРАЗДНИК.
ВОЗДВИЖЕНЬЕ ЧЕСТНАГО ЖИВОТВОРЯЩЕГО КРЕСТА ГОСПОДНЯ
О, храм мой, населенный иконами моими, росписями моими храм!
Неужели я когда-нибудь покину тебя?!
Неужели я когда-нибудь оставлю тебя и забуду тебя?!
О, Господи Боже мой, не дай сделать так никогда! Я работаю Тебе и хочу отработать Тебе – за всех, кто не может отработать Тебе! Прими труд мой ежедневный! Прими – из рук моих грешных – Праздник Твой, когда Царица Елена на Голгофе Твоей Крест Твой нашла, а с Ним – кресты разбойников двух, что с Тобою распяты были…
Огонь, огонь горит щедро вокруг амвона. У каждой иконы. Вдоль всех фресок моих горят свечи. Баба Вера Смирнова, смиренная пасечница, и старуха Нина Селиванова помогали мне их зажигать.
Гляди, Господи, как слушают они слова о Тебе, песнь о Кресте Твоем.

Старый… молодой… Да, в церкви моей больше старых, чем молодых. Христос Бог, когда Ты надобишься человеку насущно, непреложно?! Тогда ли, когда великое горе постигнет его?! Тогда ли, когда безумная радость сотрясет все его существо, как землю колеблет землетряс?
О, Господи, не в каждый день являешься Ты людям; и не навсегда с ними остаешься.
Уходишь, улыбкой Своей их осиявши. Руку свою на горячий лоб положив. Прошептав слово утешенья. Уходишь, и не прощаешься, и они, слепые, не видят даже края Твоего плаща, что ветер мотает и треплет, тающей в тумане босой стопы Твоей…
А кто с Тобой навсегда остается? Неужели малый раб Твой, простой священник? Работник Твой и батрак Твой? Бурлак Твой и носильщик Твой?
Да, Господи, да, да…