Елена Крюкова - Серафим

Яблоки падали в траву. Дали синели могуче. Праздник шел на меня, как огромная по реке волна.

И там, в церкви, когда началась служба, когда звенели во мне слова древних песнопевцев: «Мрак законный, светлый Преображения прият облак, в немже Моисей и Илиа бывше, и пресветлыя славы сподобльшеся, Богу глаголаху: Ты еси Бог наш, Царь веков!» – когда мы с Володей взахлеб пели солнечный стих: «Солнце убо землю уясняя, абие заходит… Христос же со славою облистав на горе, Мир просветил есть!..» – я все еще лежал на животе, на горячей земле, там, на Чайкином бугре; и облака складывались надо мной в блистающее в небесах, облаченное в белый виссон Тело Христа, и поднимал Он руки, ярче костра пылая, и горел между туч розово-алый, как ягода малина, хитон Моисея, и развевался по звездному ветру сапфирный гиматий Илии. И шептал я, на земле распятый грешник, горящему в небесах Царю своему: прости меня, Боже, за все, прости, прости меня.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЮЖНАЯ СТЕНА ХРАМА. МОЛИТВА МАГДАЛИНЫ

На крыльцо избы густо нападал снег.
На крыльце избы стоит на коленях Мария Магдалина.
Она одета в домотканое, серое платье. Лишь по подолу вышита жадная строчка крови: красные кресты, кресты.
Мария Магдалина молится. Ее лицо разрумянил мороз.
Ее густая коса развилась, падает золотыми прядями по спине.
Рядом с Магдалиной, на усыпанных снегом досках крыльца, валяется рыболовная сеть. В сети мертво лежит подмерзлая рыба.
Мелочь рыбная. Красноперки. Сорожки. Подъязки. Подлещики. Ерши. Окуньки. Все мертвы от зимы. Все убиты морозом.
Тускло, заревым, малиново-синим и желтым жемчугом, горят в ночи их застылые, ледяные глаза.
Магдалина молится. Руки ее прижаты к груди. На крыльцо выходит большой рыжий кот, жадно смотрит на рыбу в сети.
Кот ходит взад-вперед по крыльцу, трется о теплый живот Магдалины, об ее острый локоть. Цапает рыбу жадным серповидным когтем. Магдалина не замечает кота. Она молится.
Перед ней, прилепленная к перилам крыльца, горит на морозе свеча. Трещит. Чадит. Снег летит и пытается ее загасить. Едва не гасит. Огонь снова упрямо горит. Сквозь снег. Сквозь белую пелену.
На крыльце лежит белый лошадиный череп. Когда-то конь был живой, и Магдалина любила кататься на нем. Конь пал. Его звали Илюшка-дурак. Конь был умный и очень обижался на прозвище свое. Магдалина жалела коня и кормила овсом и корочкой хлеба. Когда он умер, она высушила его череп. Глядела на череп и думала: и я вот так же когда-нибудь умру.
Свеча и череп коня.
Свеча сквозь снег.
Молитва тихая, еле слышная.
Закрыты глаза тяжелыми, лунными полукружьями век.
Лицо прозрачное, и под кожей ходят розовые, слепые огни.
Мочки сторожких ушей горят жемчугами, как мертвые рыбьи глаза.
Ты живая. Ты еще живая.
Ты всегда будешь живая теперь.
Ты молишься о Господе своем, Магдалина. Ты молишься о любви своей.
Мертвые, мерзлые мелкие рыбы в сети, что валяется на застылом крыльце, жемчужными мертвыми глазами глядят на тебя.
Живой огонь свечи глядит на тебя красным, золотым вечным глазом.

ПОЖАЛЕЛ. СЕРАФИМ
Мне не спалось. Я вышел в огород.
Стояла беспредельно высокая, звонко-морозная осенняя ночь – такие ночи, с вороньей синевой головокружительного неба, с роями безумных белых пчел в зените, с врывающимся в ноздри сахарным холодком, бывают только на излете осени, на дощатом панихидном пороге зимы.
Вдохнешь воздух не носом, а ртом – ломит зубы, как от колодезной воды.
Я вышел во двор босой, в исподнем, в длинной ночной рубахе – Иулиания на швейной допотопной машинке шила себе и мне исподнее белье, да так ловко шила, изделия были – загляденье. Белый лен, тяжелые вольные складки, свежий дух чистоты. Надевая Иулианины рубахи, я, улыбаясь, чувствовал себя почти святым. Думал: вот такие же и преподобный Сергий Радонежский нашивал, и преподобный Нил Сорский, и преподобный Серафим Саровский…
А что изменилось за тысячу, за пятьсот, за триста лет в человечьем обиходе? Да ничего. Так же огород копаем. Те же рубахи носим. Ну, чуть иного покроя. Так же любим. Так же – ненавидим. Так же – воюем и молимся.
Все то же. Все так же.
И Господь у нас – один.
Нет, не все так же. Кто – нас – за прошедший век ли, два – убивал и убил. Да не добил.
Молодежь мимо церкви бежит. Церковь для нее – отживший мусор: в печке сжечь.
То, что девочки из школы приходят на службы, на клиросе поют, нам с Володей Паршиным помогают, – это они просто так. Не из веры: из романтики. Красиво в храме. Свечки трещат. Глядишь, батюшка после службы вкусненьким угостит.
Родители работой заняты. Работы по горло. О Боге не думают. Из деревень в города уезжают – какой там Бог? Только поворачивайся, деньги добывай.
И только старики да старухи наши деревенские себя старательно, правильно к смерти готовят.
И то не все. Кто войну прошел, коммунисты, партийцы – когда к ним на порог ступаю, сразу, с порога, бросают мне: «А, батюшка, здорово! Опиум для народа принес? Почем сегодня? Садись, не серчай, вот чайку лучше с мясным пирогом попей». Отказываюсь, объясняю: пост сейчас. Хохочут. «Что нам твой пост! Пост – выдумка поповская! Надо честным быть, не воровать, не убивать, а жрать-то, батюшка ты мой, можно все, что природа родила, что под солнцем растет!»
Босые ступни медленно, с наслаждением осязали сначала шершавые доски крыльца, потом – лестницу в сад. Я прошел мимо яблонь и слив с монистами сухих медных листьев дальше, к вскопанной черной земле огорода. Совсем недавно мы с Иулианией копали картошку. Накопали много мешков. Иулиания была довольна и благодарила Господа за урожай. Я отнес несколько мешков в детдом. Иулиания ругалась: «Што, батюшка несусветнай!.. Второй дом нашел сибе, ты гляди-ко! И хозяйстват!» Потом крестилась быстро, будто блошек на себе ловила, и шептала тихонько: «Господи, милостивый, прости миня, окаянну…»
Я шел босыми ногами по холодной осенней земле. И думал: вот черное небо сыплет на меня, на меня одного свои алмазы и рубины, – а я так богат, мне и не надо. Вот зима идет, и, может быть, последняя в жизни моей, а я ее не страшусь. Отчего я так счастлив? Что мне подарено в маленькой, затерянной в полях и лесах, одинокой жизни?