Елена Крюкова - Серафим

Укол ставить не пойду!
А пойду к Кускову Кольке –
Он мне вставит хрен в пизду!

И все старухи за столом как грянули:

Весело живу. Особенно когда ночью меня с кровати сдернут. У кого роды; за кем смерть пришла. Так и варю в одном котле жизнь и смерть. Если кого не спасу – приду в избу мрачный, жена знает уже, что делать. Выставляет на стол чекушку, тонко нарезанную солонинку. Заваривает крепкий чай. И хохломскую миску с медом ближе, ближе ко мне пододвигает. Я пью, закусываю, ем, горячий чай отхлебываю. И говорю тихо: давай жить, жена, пока живется, и пить будем, и гулять будем, а как смерть придет – помирать будем. И она приваливается к моему плечу, хлюп-хлюп носом, и лепечет беззвучно: да я без тебя, Петюшка, и дня не проживу! Проживешь, говорю, еще как проживешь. И хлоп – рюмашку. И жарко все сразу внутри. И серое, восковое лицо старухи мертвой серой свечой горит перед глазами.

СВЯТАЯ НОЧЬ. СЕРАФИМ
Я не забуду никогда эту ночь. Сколько бы лет я ни прожил еще на земле.

Чистая, теплая ночь. Август. Зеленые изумрудины огней горят на створных знаках. Золотая Рыба сказала мне молча: сегодня. Золотая Рыба сказала мне тихо: нынче ты Меня поймаешь.
А Настя моя сказала мне: Серафим! За тобою везде пойду и всегда. И на ночную рыбалку с тобой тоже пойду, как ходила при Солнце.
При Луне ли, при Солнце – все одно: мы с тобой одно, и это всегда так будет.

Собрались и пошли. Золотая Рыба сказала мне молча: сетью лови Меня, только сетью, благородную, святую Рыбу, не выковали еще злого крючка на Меня, что рассечет Мне губу, раскровянит. Сладь сеть крепкую, добрую, с мелкой ячеей.
Я знал, что делать. Лодка моя готова была, просмоленная.
Настя с собою, если проголодаемся, круглый белый хлеб взяла. А я – бутылку кагора.
Или портвейна сладкого, не помню.
Помню: ее глаза, полные света.
Помню: мы оба нюхали свежий хлеб и смеялись от счастья.
Сеть, свернутую, я нес под мышкой, а Настя держалась за руку мою, как ребенок.

Спустились к Волге рыболовецкой тропой. Узкой и крутой. Настя обжигалась о крапиву, срывала синюю ежевику, кричала: кисло! А я нес сеть и думал: когда нам будут кричать «горько»? Или, если я священник, я жениться не могу, а мог бы жениться до принятия сана?
Зачем, что, почему придумали люди?
Ведь не Христос так заповедал?

Сырой песок. Босые ноги вдавливаются в сырой песок. Меня бьет сильная, крупная дрожь. Колыхает всего. Вроде как в жару я. Улыбаюсь. Настя видит: волнуюсь. Настя шепчет мне что-то ласковое, не слышу.
Я слышу сердце ее, это главное. Пусть лепечет что хочет, ребенок мой родной.
Ребенок мой! Настя! Ты же еще ребенок!
У меня два ребенка: Никитка и Настя. Сердце тает от нежности к ним.
Настя смотрит, как я отвязываю от колышка лодку.

Она входит в воду, и вода ей по колено. Теплая вода, хоть уже Ильин день прошел, и холодные грозы гремели. Еще теплая, и мальки тычутся мордочками в Настины щиколотки, детскими ртами кожу ей кусают, щиплют.

И Настя умолкает. Впрыгивает легко в лодку. Садится на нос. Голову закидывает. Глядит на звезды: их много.
Звезд так много, что я не понимаю, мы плывем по реке или в небе.
Плывем среди звезд.

Пахнет кувшинками. Пахнет рыбьей чешуей. Пахнет прелыми водорослями сеть, я уже развернул ее.
Настя помогает мне, держит конец сети. Другой я медленно опускаю в воду, и тихо, медленно плывет лодка, и брошены в уключинах весла, и только течение лодку несет.
Звезды осыпаются в темную воду. Далеко, в глубине, раздумчиво ходят тени налимов, спят под камнями сомы. Внезапно взбулькивает вода серебряным веретеном: это сильный, мощный молодой язь играет на стрежне. Взмыл над водой свечкой, ударил масленую, черную волну хвостом – и ушел. В прозрачность. В толщу времени. В вечность.
Мы плывем в вечности, и я сознаю это.
Сегодня особенная ночь. Ночь моей золотой рыбалки. Ночь единственной ловли.
Ты же поймал уже счастье свое, ты поймал…
Нет. Ничего не поймал ты. То, что поймал ты, – свободно.
Выпусти птицу. Выпусти рыбу. Выпусти зверя. Выпусти из клетки раба твоего.
Выпусти – и благослови – любовь.