Елена Крюкова - Серафим

ИСПОВЕДАТЬСЯ ТЯЖЕЛО. НАСТЯ
Еще горели свечи, еще в голове моей звучала музыка Литургии, а я все стояла, все стояла на клиросе. Язычки свечей золотые лизали темный воздух, и в церкви пахло медом и известкой и красками. Я знала: он приходит сюда по ночам, батюшка наш, и рисует святые образы. А старухи, когда на службу придут, удивляются: ого, новые иконы! И стены новьем расписаны! А и кто ж это сподобился-то, а?.. Председательша сельсовета, Надежда Осиповна, али кто еще денежки богомазам дал?.. Или это отец Серафим подсуетился… Он, он, кому еще и быть, как не ему… он все ходы и выходы к богомазам знает…
Удивлялись васильчане недолго. Все быстро прознали – это сам батюшка сюда ночами шастает и на стенах малюет. И образа здесь же – красит.
Я улыбалась, ничего ему не говорила, молчала. Он для меня был – как Бог.
А нельзя ведь, думала я, нельзя живого человека, даже священника с Богом на одну ступеньку ставить! Человек – не Бог, это и сам батюшка мне говорил. Но как только батюшку завижу – все внутри перевернется. Я ни одной службы не пропускала. Девчонки поражались: ведь ни одной! И в дождь, и в слякоть, и в погоду-непогоду – все видят: Настька Кашина на службу в Хмелевку, в храм, сломя голову бежит! Будто ее там, думают, медом кормят…
Медом… Сладким Причастием…
Я рано пришла, еще до начала Литургии. Исповедалась. Со всеми старухами, и мы, девчонки клиросные, к исповеди подошли. А вот к Причастию все подошли – а я не подошла.
Все кончилось. Отпуст прочитал батюшка. Старухи перекрестились на икону Спасителя, на икону Божьей Матери – гляжу, и к новым иконам подходят: к Божьей Матери Елеусе, Умиление, так нежненько она Младенчика держит, и золотыми рыбами глаза Ее плывут, – и к иконе-беседе: Матерь Божия стоит, и перед Ней молодая женщина стоит, – мне отец Серафим сказал, что это Мария Магдалина. Они стоят и молчат, а я слышу – беседуют. Батюшка кивнул: да, они беседуют сердцами. Молча. Покосился на меня и совсем тихонько, шепотом: вот как мы с тобой…
И я вся краской, краской жаркой залилась… аж в затылке застучало…
И на новую фреску крестились старухи: на Чудесный Лов Рыбы, что совсем недавно намалевал Отец Серафим, еще краской в воздухе подсыхающей пахло, – он его, Чудесный Лов, на куполе намалевал, а я все и думаю: как же он туда залез, где ж та люлька, в которой он под куполом висел, или он на лестницу забрался – руку с кистью тянул – и прямо с лестницы так кистью и махал?!.. – опасно же, свалиться можно, упадет – костей не соберет…
Все кончилось. Служба истаяла. Только свечи, свечи еще горели.
И я стояла посреди храма, не уходила.
И батюшка подошел ко мне, и я против него стояла такая маленькая, а он был такой высокий, рослый, – каланча.

Я опустила голову. Почувствовала: он взглядом гладит мою голову, гладит.
И жарко стало не щекам: душе стало жарко, и горела она, как свеча.

Я замолчала, потому что воздуха в груди не стало: так близко он стоял.
И сам он горел изнутри, как свеча. И я чуяла его огонь светлый.

Он освобождено так вздохнул. Будто с него цепи какие сняли.

Будто к себе в руки, как птицу, позвал… Я шла, как слепая.

Я очень, очень тихо сказала, даже сама себя не услышала:

Не могла я это ему – вымолвить.
И в то же время знала: не скажу – и никогда больше не только к Причастию святому не подойду – к нему не подойду.
Я хотела перед ним быть чистой. Пусть грязной, но чистой.
Я знала, верила: и Бог мне простит, и он тоже простит.
Бухнулась головой в холодную прорубь.