Елена Крюкова - Серафим

И тут Кашина дочка подняла зареванное лицо, поглядела на меня, как я ружьецом трясу, и сказала тихо, но все услышали:

И стало так тихо, как и бывает всегда тихо в ночи. Только цикады стрекотали в высокой, темной и душистой траве.

РАССКАЗ О ЖИЗНИ: ОТЕЦ МАКСИМ

Мы с женой моей, с матушкой Ксенией, оба закончили Томский университет, там и познакомились. Господи, благодарю тебя за мою жену, она для меня – солнце светлое, каждое утро с нее, как с Солнца, начинается. Господь, Ксения и наши дети – все великое и малое земное счастье мое. Еще когда юными были, еще в университете, не могли друг на друга наглядеться. Старорежимные были мы какие-то влюбленные, не искали местечка укромного, где бы уединиться, не целовались до задыханья, хотя, конечно, и мне хотелось ее поцеловать, и ей – меня. Но мы странно и тихо берегли друг друга. Боялись? Чего? Господа? Неужели это был Божий страх – разрушить еще нежную, слишком свежую, зелененькую любовь нашу? Да, и это тоже. Как к святыне, боялись друг к другу прикоснуться. Но Ксеничка ханжой не была. Никакую святошу из себя не строила. И тогда, и сейчас жена моя была веселой девочкой, открытой, очень общительной… девочка!.. Она и теперь девочка для меня. Однажды мы гуляли по Томску вечером. И одновременно – обернулись быстро друг к другу – она меня руки протянула – я – ей – и вместе сказали: “Я с тобой… на всю жизнь!” И засмеялись, так смешно и хорошо это вышло.
Я еще тогда сказал, что стану священником. И Ксения меня поддержала. Сказала: я сама тебя священником вижу, и как это хорошо.
И после университета я сразу в духовную семинарию поступил. И мы поженились.
Ксения – дочка художника Владимира Капли, а мать у нее археолог. Раскапывает поселения древних людей, становища первобытные, курганы. Всю Сибирь излазила, и Енисей, и Тепсей, и Саяны, и Селенгу, и Бий-Хем и Каа-Хем, в ста экспедициях бывала. Теща моя много раз пыталась мне доказать, что Бог – это природа. Однажды сидели, ели пирог с тайменем, теща на стол черемши наставила, варенья из жимолости, они-то, теща и тесть, в Абакане тогда жили, в Хакасии, и мы с Ксюшей, тогда молодожены, к ним в гости приехали, – она мне и кричит через весь стол: “Ваш Христос слишком поздно появился! Еще до всякого Христа, еще до всякого там Будды и не знаю до кого еще, были уже древнейшие, первобытные боги! И первые люди прекрасно знали, как устроен мир! Верхний мир – небо! Средний мир – Земля, жизнь! Нижний мир – подземье, ночь, смерть! И попробуй поспорь с этой иерархией! Ну, попробуй, поспорь!” Я с вами спорить не буду, Эльвира Андреевна, сказал я тихо, у древних людей было множество представлений об устройстве мира, и этот – не первый и не последний. Но Христос почему Бог? Потому что Он первым показал людям: Тот, Кто создал их, Тот и любит их. А не только наказывает, как Зевс Громовержец или там грозный Шива. Любит! Понимаете, любит! А теща мне кричит, и в запале рукой махнула и рюмку с красным вином на стол уронила: “Да нет! Ты не понимаешь, Максим! Превыше всего – природа! Твой Христос тоже внутри природы! Он – ее часть! А она – огромна! Природа, космос, Вселенная – они пожрут и зубами измолотят и твоего Христа, и чьего-то там Кришну, и какого-то там, к примеру, пес знает какого божка африканских догонов, и следа от них от всех не останется! А природа как существовала, так и будет существовать! Ты хоть это-то понимаешь?!”
Голову я опустил. На винное пятно на белой скатерти гляжу. Многое я мог бы тогда сказать Эльвире Андреевне. Но рта не разлепил. И Ксения теплую руку на колено мне положила.
Только вздохнул я глубоко и выдохнул: Тот, Кто сотворил всю нашу любимую природу, Эльвира Андреевна, Кто и нас с вами сотворил, не может нас не любить.
А теща знай кричит, и щеки уж красными пятнами у ней пошли: “А кто ж тогда убивает людей на войне?! А кто ж тогда взрывчатку под мирные дома коварно подкладывает?! Кто ж тогда детей – в упор – расстреливает?! Или Он это все равнодушно наблюдает – и не вмешается?!”
И сказал я тогда еще тише: кроме Бога, Эльвира Андреевна, знаете, есть еще и диавол.
И тихо, очень тихо стало за столом. Тесть мой, Владимир Федорович, большой художник, глаза опустил, бахрому скатерти перебирал. Пальцы, гляжу, у него вымазаны масляной краской. Ксения дышит шумно, будто стайер на дистанции. Слышу, как носом сопит. Гости там еще за столом были – тоже молчат в тряпочку.
“Дьявол! – кричит теща моя, не унимается. – Дьявол, туда его в качель! А что ж Бог за все эти времена огромные, исторические, не уничтожил на хрен этого собаку, гаденыша, дьявола, а?! Зачем Он, если Он такой всемогущий, дьявола этого – терпит?! Убрать к едрене-фене дьявола – и все, и Бога торжество! Почему ж Он до сих-то пор…”
Встал я. Повертел серебряную, фамильную вилку в руках. Все на меня уставились, как народ на площади – на вождя на трибуне. Смутился я очень. Тещу обидеть боюсь. И сказать-то надо.
И сказал: молитесь, Эльвира Андреевна. Молитесь! Молите Бога, чтобы он вразумил вас. Молитесь просто, если молитв не знаете. Вот так: Господи, спаси, сохрани, вразуми.
И вышел из-за стола, и пирог недоеденный остался.
А ночью, в постели, Ксения обнимала меня ласково, нежно, к теплой грудке своей прижимала, лицо мокрое к моему лицу прислоняла: Максимушка, родной, ты уж маму прости!.. Ты уж прости ее… А я обнимаю ее и шепчу: Ксеничка, да кого ж мне прощать, это я должен у нее прощенья попросить, что, может, не так ей сказал, может, обидел.
Священствовать я еще в Томске начал. А потом мы с Ксеничкой карту на столе разложили, я ей глаза завязал, и она, смеясь, карандашным грифелем в карту ткнула, и попала – в Нижний Новгород. И я написал письмо в епархию; и нас пригласили. И мы поехали, через всю страну. У нас уже маленький был тогда, Пашка.
А остальные четверо уже в Нижнем родились. Витя, Леша, Митя и девочка Анисья. Чудо, а не девочка! Господи, благодарю тебя за детей моих, чад Твоих! Стараюсь окормлять чад духовных; а чад своих, кровных, тоже стараюсь в духе воспитать, духом – не покинуть, а то ведь часто бывает: за чужим присмотрю, а своего – упущу. Матушка Ксенья упустить мне наших мальцов не дает. А в Анисье мы все души не чаем – да ей, озорнице, вида такого не показываем. Анисья она и есть Анисья! Свежее яблочко, анис душистый… Прижму ее к себе и волосики нюхаю.
Анисья у меня весь чин Литургии уж наизусть знает. Мы ее – рисованью учим. Она нам говорит важно, кисточку в акварельку макая: я буду иконы рисовать, буду!
Будешь, киваю я ей, будешь. Что выберешь – то и будет.
…а парня этого молодого, Бориса Полянского, ныне отца Серафима, вот до сих пор думаю, правильно или нет, Господи, я на Твою стезю, в Церковь, толкнул? Уж очень мучился он. Смерть ребенка не каждый переживет. И он же мне сам сказал, что его дочка с небес в иереи позвала. Значит, это был знак Господень. Кто смеет ослушаться Господа? Надо уметь читать знаки Его. Надо слышать словеса Его.
И все же иной раз так и сцепит сердце кошачьей лапой: да сможет ли он, да вытянет ли он, вытащит ли на берег эту тяжкую, тяжелую сеть, где рыбы-люди бьются, плачут, где серебро и золото – вперемешку с кровью и грехами… где не шептать молитву губами надо – сердцем, молча, каждую минуту и каждую секунду творить ее… умное делание, как у святых отцов пустынников… у столпников… Мучусь: да сдюжит ли?!.. да не сорвется ли… А потом устыжусь. Про себя мыслю: ты же, отец Максим грешный, не срываешься же в пропасть, а всякое утро, зимой – затемно, еще в ночи звездной, серебристой, с постели встаешь, как солдат, и на раннюю службу идешь, перекрестясь!
Так и попрошу, в бессчетный раз, у Господа прощенья. Так и наложу на себя крест Твой, Господи.